Григорий Гончаров - Бункер 'BS-800'/ der Fluch des Reichs.

Когда мы вернулись в лагерь, до темноты оставалось пара часов. Я оставил измотанного друга девушкам, взяв с них слово, накормить уставшего кореша. Аскет с Серёгой были в лесу, и девушки несколько часов скучали в одиночестве. Они очень обрадовались, узнав, что Борис остаётся с ними. Найденный мною «ТТ» я бросил в «Ниву» — пусть ждёт возвращения. Буду дежурить ночью, посмотрю его по ближе: разберу, почищу, может, получится ещё из него сделать муляж. В крайнем случае, пойдёт на запчасти. Я почти бежал, по направлению, в котором могли быть немецкие блиндажи. Приглядываясь в тоже время к местности, прощупывая подозрительные места металлоискателем — ещё не хватало, напороться на свежую растяжку или мину Аскета. Пройдя через поляну, я зашёл в лес — кровь кипела, меня захватил азарт, который бывает у охотника, заметившего долгожданную дичь. На лес опускалась темнота, медленно и неизбежно, следовало поторапливаться — иначе могли бы возникнуть трудности с возвращением. Минут десять я почти бежал, чтобы увидеть то, из-за чего жгучее чувство азарта разрывало моё сердце.

Аскет с Серёгой вернулись в лагерь. Уставшие, молчаливые, они уселись у костра. Алёна протянула им по одноразовой, пластиковой тарелке с парящим рисом. Темнело. Их лица освещал прыгающий свет костра. Борис, чуть покачиваясь из стороны в сторону, лениво ковырялся в своей тарелке ложкой, не обращая никакого внимания на прибывших товарищей. Света сидела рядом с Левинцем, и пила чай из закопченной кружки.

— Симак где? — спросил Аскет.

— Ушёл; — ответила Алёна.

— Куда?

— Что-то искать, сказал, что скоро вернется!

Серёга отставил тарелку с едой в сторону:

— Куда он ушёл, мы же всё заминировали! Он же не знает, где находятся проходы!

— В какую сторону он пошёл? — строго спросил Аскет.

Алёна указала рукой.

— У нас там сигналки. Будем надеяться, что он их обойдет — сингалок у нас мало!

— А Симак у нас один! — сказала Алёна. — Не о своих «сигналках» думать надо, а о человеке, который может подорваться на твоей мине!

— Кипишь не поднимай! Твоё дело баланду мешать — с остальным мы без тебя разберёмся! — грубо ответил Аскет.

Алёна несколько секунд сверлила гневным взглядом безразличного Наёмника, затем без слов ушла в палатку. Света растеряно оглядела собравшихся, и последовала за подругой, неуклюже толкнув опустевшую, стоявшую на бревне кружку, которая с грохотом покатилась по земле. Серёга тоже встал, и скрылся в сумраке лагеря — пошёл успокаивать девушек. Аскет остался наедине с Левинцем, который продолжал невозмутимо есть, будто бы всё происходящее вокруг его не касалось. Аскет резко подпрыгнул — грубый армейский ботинок, на лакированной поверхности которого вспышкой отразился огонь, — просвистел в сантиметре от носа Левинца — его ложка вылетела из рук, будто бы в неё попала пуля. Сама ложка устремилась в костёр, из которого тут же вырвался всполох искр, устремившийся в чёрное, ночное небо. Борис привстал, его глаза округлились, казалось, он протрезвел — взгляд излучал осмысленность, растерянность, испуг:

— Ты чего… творишь? — неуверенно спросил он.

— Кто тебе эту дрянь дал? — Аскет медленно опустился на спиленное Беркутом бревно, которое использовалось в лагере в качестве скамейки.

Но мышцы его натренированного тела остались напряженными.

— Ты о чём? — Борис тоже медленно сел на своё бревно.

— Петушиное весло! — прорычал Аскет, и в его голосе послышалась сжатая ненависть.

— Какое ещё «весло», ты о чём?

— Кто тебе ложку дырявил?

Левинц напряжённо вглядывался в огонь, будто бы ответ на этот вопрос должен был появиться именно там.

— Ты про дырку, на ручку моей ложки? — наконец, сообразил он.

— Да! — почти выкрикнул Аскет.

— Так это я сам сверлил, так удобнее в лесу: взял, повесил на сучок, или…

— Если бы кто другой, знающий, увидел это — тебя бы самого «на сучок» насадили! — перебил его Наёмник. — Башкой думай, перед тем, как чего-нибудь сделать! Такими вёслами гребни и опущенные баланду гребут, западло с ними рядом находиться — даже трогать те вещи, которые гребень трогал — западло, они зафоршмаченны!

— Так мы не на зоне, а про ложку… я не знал!

Аскет зло усмехнулся каким-то своим мыслям:

— Ты там долго не протянешь — в первый же день тебя в обиженку определят! То, что только что было — сгорело в огне, как и та петушиная ложка: ни слова никому об этом! Будем считать, что ты по незнанке совершил косяк, и поэтому предъяв от меня к тебе нет. Но, теперь ты в теме, и на незнанку больше тебе скидок не будет — ещё раз увижу, что хаваешь из дырявой посуды, или пользуешься веслом, со спиленным носом — убью! Я с чуханами, форшмаками, обиженными и вафлами, никогда рядом не был — и не буду! Ещё раз такое совершишь — вслед полетишь, за тем веслом!

Вначале я почувствовал запах, не свойственный лесу — чужеродный, неестественный. Пахло старьем — каким-то маслянистым, техническим; сгнившей ветошью, сырым цементом. Передо мною появилось мрачное, заросшее зеленью, пробивающейся сквозь трещины в бетоне — строение «ДОТа», с чёрным зевом амбразуры [44] Броне окно для стрельбы из крупнокалиберного орудия (иногда пулемётов), прикреплённого к бетонному основанию, защищающее от пуль и осколков на бетонной стене.

Зрелище было мрачным, зловещим — как склеп на старом кладбище. От этого сооружения веяло холодом и страхом. Мне стало не по себе, находиться здесь одному стало не уютно. Появилось «чувство чужого взгляда» — часто испытываемое в городе, например в метро. Ты едешь, и кожей чувствуешь, что на тебя смотрят, а обернувшись, встречаешься взглядом с незнакомкой. Я сбросил наваждение и нахлынувший страх, железным лязгом передёрнутого затвора «АКСУ». Страх исчез, на его место пришла уверенность. Я обошёл «ДОТ», увидел заваленную ветками и листьями железную ржавую дверь. Раскидав ногами лесной мусор, я дёрнул за кривую, ржавую ручку — дверь со скрипом поддалась, и отварила передо мной чёрный проход внутрь. Я достал и включил прихваченный в машине налобный диодный фонарь — китайский, достаточно яркий, и, как это ни странно, надёжный. Осветив пространство, долгие годы прибывающее во тьме, почувствовал концентрированный запах цементной сырости и гнилых тряпок, который с новой силой ударил в нос. Пройдя небольшой тамбур, я прошёл к окну — амбразуре — здесь луч фонаря осветил станок под пулемёт. Это окно я видел снаружи. Сам пулемёт отсутствовал. Под станком — техническое отверстие — для сброса отстрелянных пулемётных гильз. Осмотрев станок, я удивился — гайки были накручены на резьбу, и хорошо смазаны затвердевшим до состояния пластмассы солидолом.