Карлос Сафон - Марина

Однажды в четверг вечером в конце марта мы пришли к Марине и увидели в палате пустую койку. Исабель Йоренте скончалась утром. Ее рыцарь опоздал.

Четвертой пациенткой была Валериа Астор, девятилетняя девочка, которая дышала только благодаря трахеотомии. Когда я приходил, она мне часто улыбалась. Ее мать проводила все свободная время рядом с дочерью, а когда ей позволяли, оставалась спать в коридорах больницы. Каждый день она старела на месяц. Валериа часто меня спрашивала, писательница ли моя подруга. И я отвечал, что да, притом знаменитая. Однажды она спросила, уж не знаю, почему, полицейский ли я. Марина обычно рассказывала ей истории, которые выдумывала на ходу. Девочке больше всего нравилось слушать про призраков, принцесс и паровозы. Именно в таком порядке. Донья Кармен улыбалась, слушая истории Марины. А мать Валерии, замученная и истощенная женщина, чье имя я никак не мог запомнить, связала Марине шерстяной шарф в знак благодарности.

Доктор Дамиан Рохас заходил в палату несколько раз в день и со временем начал мне нравиться. Я узнал, что когда-то он учился в моем интернате и почти поступил в семинарию.

У него была замечательная невеста по имени Лулу, обладавшая огромной коллекцией миниюбок и черных шелковых чулок, от которых перехватывало дыхание. Она навещала Рохаса каждую субботу и часто заглядывала к нам поздороваться и спросить, хорошо ли себя вел ее свирепый жених. Когда Лулу ко мне обращалась, я почти всегда заливался краской.

Марина часто шутила на эту тему и говорила, что я смотрел на Лулу так, словно хотел превратиться в подвязку.

Они поженились в апреле. Когда спустя неделю доктор вернулся из медового месяца на Минорке, он был худым как жердь. Медсестры покатывались со смеху, глядя на него.

Таков был мой мир на протяжении нескольких месяцев. Занятия в интернате были потраченным впустую временем, окутанным туманом. Рохас говорил о состоянии Марины оптимистично, добавляя, что она молодая и сильная, а лечение приносило плоды.

Мы с Германом не знали, как его благодарить. Мы дарили ему сигары, галстуки, книги и даже ручку «Монблан». Он не хотел принимать подарки и говорил, что всего-навсего выполнял свою работу, но мы-то знали, что он проводил на рабочем месте больше времени, чем кто-либо из врачей.

К концу апреля Марина набрала немного веса и не была больше бледной как мел. Мы стали совершать прогулки по коридорам, а когда потеплело, даже выбирались на крытую галерею. Марина все еще писала в книге, которую я ей подарил, но мне не давала прочитать ни строчки.

— Как твоя книга? — спрашивал я.

— Глупый вопрос.

— Дураки задают глупые вопросы. А умные на них отвечают. Так как твоя книга?

Она так мне и не сказала. Я чувствовал, что рассказать на бумаге историю, которую мы с ней узнали, было для нее очень важно. Однажды, когда мы гуляли по галерее, она не на шутку меня испугала.

— Обещай мне, что, если со мной что-нибудь случится, ты допишешь книгу.

— Ты сама допишешь, — ответил я, — а потом дашь мне первому почитать.

Тем временем маленький деревянный собор постепенно рос. И хотя донья Кармен говорила, что он напоминал ей помойку в Сан-Адриан-дель-Бесос, очертания крыши уже отчетливо вырисовывались.

Мы с Германом уже планировали свозить Марину в ее любимое место — пляж между Тоссой и Сан-Фелиу-де-Гишольс, — как только ей можно будет покидать пределы больницы. Доктор Рохас со свойственной ему осторожностью назначил примерную дату поездки на середину мая.

В те недели я понял, что люди могут жить одой лишь надеждой.

Доктор Рохас рекомендовал Марине больше ходить и делать несложные упражнения в помещениях больницы.

— Ей не помешает немного прийти в форму, — сказал он.

После свадьбы Рохас превратился в знатока женщин, по крайней мере, так казалось ему. Однажды в субботу он отправил нас с Лулу купить Марине шелковый халат. Это был подарок, и платила за него Лулу.

Я пошел с ней в магазин белья на Рамбла-Каталунья, рядом с кинотеатром «Алексадра». Персонал знал ее. Я ходил за Лулу по всему магазину и смотрел, как она перебирала изделия всех возможных форм и цветов. Это было посложнее шахмат.

— Как думаешь, твоей невесте понравится? — спросила Лулу, облизнув губы, накрашенные ярко-красной помадой.

Я не сказал, что Марина не была моей невестой. Но я гордился тем, что кто-то мог так подумать. К тому же, прогулка по магазину нижнего белья с Лулу смутила меня настолько, что я как дурачок соглашался со всем, что она говорила. Когда я сказал об этом Герману, он с улыбкой ответил, что также находит супругу доктора опасной для здоровья. Впервые за несколько месяцев я видел, чтобы он улыбался.

В субботу утром, когда мы собирались в больницу, Герман попросил меня подняться к Марине в комнату и найти флакон ее любимых духов. В одном из ящиков комода я обнаружил сложенный пополам лист бумаги. Я раскрыл его и сразу узнал почерк Марины. Она писала обо мне. Листок пестрел зачеркиваниями и пропусками. Прочитать можно было только эти строчки:

Мой друг Оскар — из числа тех принцев без королевства, которые считают, что поцелуи превращают в жаб, а не освобождают от злых чар. Он все понимает наоборот, и потому так мне нравится. Люди, которые думают, что всегда все правильно понимают, редко правильно поступают.

Он смотрит на меня и думает, что я его не замечаю. Воображает, что я исчезну, если он ко мне притронется. А если нет — заставлю исчезнуть его. Он поставил меня на такой высокий пьедестал, что я не знаю, как оттуда слезть. Он думает, что мои губы — это врата рая, но не знает, что они отравлены. А я такая трусиха, что не говорю ничего, чтобы его не потерять. Притворяюсь, что не замечаю его и — да, скоро исчезну…

Мой друг Оскар — из числа тех принцев, которые почитают за благо держаться подальше от сказок и принцесс, которые там живут. Он не знает, что именно он — тот самый Прекрасный принц, который должен поцеловать спящую красавицу, чтобы она пробудилась ото сна, и именно поэтому не хочет понимать, что всякая сказка — ложь. Но не всякая ложь — это сказка. Принцы отнюдь не прекрасны, а спящие принцессы, хоть могут быть и красивы, никогда не пробуждаются от своего сна.

Оскар мой самый лучший друг и, если я когда-нибудь встречу Мерлина, обязательно поблагодарю его за то, что мы встретились.

Я взял листок и спустился к Герману. Он надел галстук для особых случаев и выглядел очень оживленно. Он улыбнулся мне, и я ответил тем же.

В тот день дорогу нам освещало солнце. Барселона надевала праздничные одежды, которые очаровывали туристов, и даже тучи не решались портить эту роскошь. Но вся эта красота не могла унять беспокойство, которое я испытывал из-за прочитанного письма. Был первый день мая 1980 года.