Карлос Сафон - Марина

В то утро койка Марины оказалась пустой, без простыней.

В палате не было ни деревянного собора, ни других ее вещей. Когда я обернулся, Герман уже отправился на поиски доктора Рохаса. Я пошел следом. Мы нашли врача в его кабинете. Выглядел он так, будто вообще не спал.

— Ее состояние резко ухудшилось, — сказал он без предисловий.

Он рассказал, что прошлым вечером, меньше чем через два часа после нашего ухода, с Мариной случился приступ удушья, и ее сердце на тридцать четыре секунды остановилось. Ее удалось вернуть к жизни, и теперь она находится в отделении интенсивной терапии, без сознания. Ее состояние было стабильным, и Рохас полагал, что она выйдет из отделения меньше чем через сутки, но не хотел внушать нам лишних надежд.

На одной из полок я увидел вещи Марины — ее книгу, деревянный собор и шелковый халат, который она так и не надела.

— Могу я увидеть дочь? — спросил Герман.

Рохас лично сопроводил нас в отделение интенсивной терапии. Марина лежала в облаке трубок и металлических приборов, которые были страшнее любых изобретений Кольвеника.

Она лежала, словно кусок мяса, в котором еще теплилась жизнь только благодаря медным проводам.

В тот момент я увидел истинное лицо демона, терзавшего душу Кольвеника, и понял его безумие.

Я помню, что Герман заплакал, а меня неудержимая сила погнала прочь оттуда. Я бежал и бежал, задыхаясь, по шумным, переполненным улицам, где незнакомые люди не замечали моих мук. Я видел, что миру вокруг нет дела до участи Марины. В этой вселенной ее жизнь была лишь каплей воды в океане.

Мне пришло в голову лишь одно место, куда я мог пойти.

Старое здание на Лас-Рамблас все также стояло в своей темной нише. Открыв дверь, доктор Шелли не узнал меня. В квартире повсюду был мусор, а воздух пропах старостью и болезнью. Шелли посмотрел на меня пустыми пьяными глазами. Мы прошли в его кабинет, где я усадил его возле окна. Об отсутствии Марии тут кричало все. Вся спесь и крутой нрав доктора Шелли исчезли бесследно. Остался лишь несчастный старик, одинокий и отчаявшийся.

— Она ушла, — причитал он, — она ушла…

Я вежливо подождал, пока он успокоится. Наконец, он поднял взгляд и узнал меня. Он спросил, чего мне было надо, и я ответил. Он внимательно посмотрел на меня.

— Ни одного пузырька сыворотки Михаила не осталось. Все было уничтожено. Я не могу дать тебе то, чего ты просишь. Но если бы мог, это было бы ошибкой. Той же самой, которую совершил Михаил…

Его слова повисли в тишине.

Мы всегда слышим то, что хотим. А этого я слышать не желал. Шелли твердо выдержал мой взгляд. Мне показалось, что он прекрасно понимал мое отчаяние, и воспоминания, которые у него всплывали при взгляде на меня, пугали его. Я с удивлением обнаружил, что был готов пойти дорогой Кольвеника, если бы у меня была возможность. Я его больше никогда не осуждал.

— Пространство людей — это жизнь, — сказал доктор. — Смерть нам не принадлежит.

Я почувствовал ужасную усталость. Хотелось просто покориться неизбежному.

Я повернулся к выходу и сделал несколько шагов. Тут Шелли окликнул меня.

— Ты же был там, да? — спросил он меня.

Я кивнул.

— Мария покоится с миром, доктор.

В его глазах блеснули слезы. Он протянул мне руку, и я пожал ее.

— Спасибо.

Больше я его не видел.

К концу той недели Марина пришла в себя и была выписана из интенсивной терапии. Ее перевели в палату на втором этаже, окна которой выходили на район Орта. Она была там одна. Марина больше не писала в своей книге и едва могла нагнуться, чтобы взглянуть на свой почти законченный собор на подоконнике. Рохас попросил разрешения на последние анализы. Герман дал согласие. Он все еще надеялся. Позже в своем кабинете Рохас прерывающимся голосом объявил нам результаты. После нескольких месяцев борьбы он был вынужден признать очевидное. Герман поддержал его, положив руки ему на плечи.

— Я не могу ничего больше сделать… Не могу ничего больше сделать… — сокрушался молодой врач.

Через два дня мы отвезли Марину в особняк в Саррье. Врачи уже ничем не могли ей помочь. Мы попрощались с доньей Кармен, Рохасом и Лулу, которая безостановочно плакала. Маленькая Валериа спросила, куда мы поедем с моей невестой, знаменитой писательницей, и расскажет ли она ей еще какие-нибудь истории.

— Домой. Мы едем домой.

Я ушел из интерната в понедельник, не предупредив никого и не сказав, куда я пойду. Я даже не подумал, что мое отсутствие могут заметить. Да это было и не важно. Мое место было рядом с Мариной.

Она поселилась у себя в комнате. Ее собор, уже законченный, стоял на окне. Это было лучшее из всех зданий, которые я построил. Мы с Германом, сменяя друг друга, дежурили у ее кровати двадцать четыре часа в сутки. Рохас сказал нам, что она не будет мучиться, а тихо угаснет как свеча на ветру.

В те последние дни в особняке Марина казалась мне красивее чем когда-либо. Волосы ее успели немного отрасти, став более блестящими. Теперь в них виднелись серебристые нити. Глаза стали более лучистыми. Я почти не покидал ее комнату, желая запечатлеть в памяти каждый час и каждую минуту, что у нас оставались. Мы часто часами лежали обнявшись, не произнося ни слова и не двигаясь. Однажды в четверг вечером Марина поцеловала меня в губы и прошептала, что любит меня. И, что бы ни случилось, будет любить меня всегда.

Она скончалась в пятницу на рассвете, тихо, как и сказал Рохас. На рассвете, в первых лучах солнца, она сильно сжала мне руку и улыбнулась отцу. И блеск ее глаз потух навсегда.

Мы в последний раз прокатились с Мариной на «Такере». Герман молча ехал за рулем до пляжа, куда мы наведались полгода назад. День был такой светлый и яркий, что казалось, море, которое она так любила, нарядилось в праздничные одежды, чтобы принять ее. Мы оставили машину у деревьев и спустились на берег, чтобы развеять ее прах.

На обратном пути Герман сломался и сказал, что обратно до Барселоны он доехать не сможет. Мы оставили «Такер» под соснами.

Рыбаки, которые ездили по дороге, согласились довезти нас до железнодорожной станции. Когда мы прибыли на Французский вокзал, было семь дней как я исчез. А мне казалось, что прошло семь лет.

Стоя на перроне, мы с Германом обнялись на прощанье.

Я до сих пор не знаю, что с ним было потом. Мы оба понимали, что не сможем видеть друг друга, не вспоминая Марину. Я видел, как он уходил по перрону, и постепенно его силуэт становился все более размытым. Потом ко мне подошел полицейский и спросил, не я ли Оскар Драй.

Барселоны моей молодости больше нет. Ее лучистые улицы канули в Лету и живут теперь только в воспоминаниях. Спустя пятнадцать лет я вернулся в этот город и прошел по местам, которые постарался стереть из памяти. Я знал, что особняк в Саррье снесли. Теперь в этой части района построили автомагистраль, которая, как говорили, была дорогой прогресса. Старое кладбище, вероятно, осталось там же, затерявшись в тумане. Я сел на скамейку на площади, где мы столько раз сидели с Мариной. Вдалеке я различал силуэт моего интерната, но не решился подойти близко. Что-то мне подсказывало, что, стоило мне подойти, и моя молодость исчезнет бесследно. Время делает нас не мудрее, а трусливее.