Шинкарёв Борисович - Строение

Мы строим мосты. Из бетона и стали,

Из выспренних слов над огнём пустоты —

Мы строим мосты. Мы из праха восстали,

Фонарных опор себе ставя кресты.

Он морщился, читая строчки, которые рождались под его рукой.

Он видел сверкающий треск сварочных аппаратов, гул гидравлических соединителей и гайковёртов, осязал вытянутые гулкие, звонко-вязкие стальные тела балок, чувствовал, как уплотняются и каменеют бетонные тела опор...

Мы строим мосты. Заменяя на нервы

Струну арматуры и камень на боль,

Мы строим мосты. И проект наш не первый.

На стыках конструкций — засохшая соль.

Он мучился оттого, что слова получались какими-то не то полыми и звенящими, не то монолитными и абсолютно аморфными. Строчки говорили что-то своё, что-то достаточно связное и метафоричное, но не то, что хотел сказать он. И всё же он продолжил.

Мы строим мосты над неясною бездной,

Вбивая опоры на слух в черноту.

Мы строим мосты, чтоб добраться посмертно

Туда, куда разум не торит тропу.

Он остановился. Положил ручку и прижал к лицу испачканные чернилами пальцы.

Понимание поражения заполнило его, затопило целиком — заменило кровь, наполнило лёгкие, мышцы, кости, череп какой-то странной, приторной, словно веселящий газ, горечью.

Он открыл глаза.

Поглядел в ночь.

Город под ним тихо мерцал огнями.

Ему вдруг стала отвратительна тишина.

Он встал, вышел на балкон.

Ветер овеял его лицо прохладным дыханием моря, от дрожащих городских огней донеслись размытые звуки румбы.

С рейда донёсся рёв уходящего корабля.

Он сжал в горсти ворот рубахи и потянул его вниз.

Стукнула по металлу балконной решетки отлетевшая костяная пуговица, отскочила и беззвучно канула в уютную тёмную бездну двора внизу, наверное, упала в цветочный куст.

Он глубоко вдохнул, наслаждаясь прохладным дыханием ветра, вдохнул несколько раз, глубоко, пока лёгкие не начали слегка ныть, а в голове на просветлело.

Прошелестело, и мимо него с балкона канули вниз несколько бумажных листков.

Словно своенравные летучие мыши, выбирая самый причудливый путь в прядях ночного ветра, они понеслись в направлении моря.

Он усмехнулся. Обернулся, поймал рукой рвущуюся наружу тюлевую занавеску, и вместе с ней покинул балкон.

Закрыл ручку, положил её на стопку чистой бумаги, не хранящую даже мятого следа от движений пера.

Улыбнувшись, он надел шляпу и вышел из комнаты.

Спустился по раскинувшейся широким крылом лестницы вниз и вышел в ночь, туда, где звучала румба.

Ветер доносил до него плеск волн и запах водорослей.

Достав из кармана серебряную фляжку, он сделал пару глотков граппы.

Когда он оторвался от горлышка, вокруг мягко гудели звуки, отражённые от камней стен и булыжников мостовой.

Одуряюще пахла магнолия.

Шумели волны, обрушивающиеся на галечный пляж. Шипела рождающаяся от этого союза серо-белая пена.

Он стоял на холме, и ветер трепал его старую сутану, вытягивал в нить верёвку-пояс, вбивал в просмоленную мешковину и выгонял обратно пламя факела.

— И да отпустятся тебе грехи твои, несчастный. Упаси, Господи, душу грешника сего.

Он махнул рукой, и отпущенный факел пролетел и рухнул в груду плавника, сложенную под столбом казни.

Пламя взметнулось и поглотило в гудении звериный вой прикованного.

— Прими, Боже, душу раба Твоего, да очистит её страдание сие, и да не ввергни его в геенну вечную.

Пальцы его дёргались, пропуская сквозь персть зёрна чёток.

Смрадное пламя гудело, подкрашенное на концах языков жирной сажей.

Он поднял лицо к сумрачному небу, готовому пролиться дождём или градом, и, закрыв глаза, вдохнул жалящий холод ветра.

А потом, выдохнув, открыл глаза и протянул руку.

Служка вложил в неё новый факел.

Вместе с ним, аккуратно ступая по камням, он двинулись к следующему кресту.

Жажда иссушала утробу. Голод грыз внутренности, усталость выпивала все силы из ослабевших членов.

Лёгкое движение воздуха доносило до него раз за разом аромат хлеба.

Дразнящий, выворачивающий кишки аромат.

Он открыл глаза.

Засушенная, хрупкая от жары трёхнедельная корка лежала так близко — всего лишь руку протяни.

Слишком близко.

Леденящий холод окатил его мозг, сердце и пальцы.

Значит, он во сне подползал всё ближе, всё приближался к куску этого презренного чаяния утробы.

Он хотел есть, и тело тянулось к этому исчадию греха, этому сходу к плотскому падению, к пище. Значит, спасение совсем не так близко, как он думал, как он мечтал.

Он возгордился.

Дьявол проник в душу и совратил его. Вот и всё. Всё было напрасно.

Он заплакал.

Плакал без слёз, потому что в теле не было достаточно воды.

Просто скулил в вечной тоске.

Спасение было так бесконечно далеко.

Как же он ошибался!

Его рука протянулась к иссохшей корке хлеба, дрожащие пальцы прикоснулись к ней…

И резким, но почти бессильным движением оттолкнули прочь.

Корка отодвинулась на дюйм, не больше.

Но он снова протянул руку, и снова толкнул хлеб дальше от себя.

Так он толкал его раз за разом, подтягиваясь по острым камням и почти за каждым разом отдыхая от бессилия, пока последний толчок не сбросил хлеб куда-то далеко, а пальцы не ощутили пустоту.

Он лежал на краю каменного обрыва, и смотрел в пустоту — вниз, где бесновались равнодушные волны, поглотившие его хлеб.

Смотрел и странная гримаса сводила его лицо.

То ли радости, то ли горя.

— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер? — он прикасался губами к густо накрашенной щеке, ставил к стене портфель, снимал и вешал на крючки шляпу и плащ, вынимал ноги из туфель и погружал их в тапочки, брал из кармана плаща вечернюю газету, уходил в гостиную, разжигал сигару и наливал в стакан на палец виски.

Бормотал какую-то важную чушь телевизор, за окном шумела автострада.

— Иди ужинать, дорогой. — он складывал газету, тушил окурок в пепельнице, допивал последние капли из стакана и шёл в кухню.

— Пора спать, дорогой. — он выключал телевизор, входил в спальню, вешал на спинку стула махровый халат, в котором пришёл из ванной, отворачивал одеяло, ложился, укрываясь, снимал очки, укладывал их на прикроватную тумбочку и выключал свет со своей стороны.

— Доброй ночи, дорогой. — и он засыпал.

— Пора вставать, дорогой. — он поднимался, потягиваясь, шёл в ванную, чистил зубы и смотрел на себя в зеркало. Потом брился, причёсывался с фиксирующим гелем и в халате выходил к завтраку.

— Спасибо, дорогая. — он складывал утреннюю газету, чтобы захватить с собой, уходил в спальню, надевал носки, рубашку, брюки, жилет, галстук и пиджак, возвращался в прихожую, надевал плащ и шляпу, сняв их с крючков, совал в карман плаща свёрнутую газету и брал портфель.