Шинкарёв Борисович - Строение

— Доброго дня, дорогой. — он прикасался губами к раз за разом всё больше дрябнущей щеке и выходил на улицу.

Утро, обед, бизнес-ланч, треск телефонов, вечерний звонок.

Плащ, шляпа, портфель.

Метро. Качающиеся тела, подвешенные в петлях к поручням, неясные серые тени и строки уложенных в поперечные шрамы лотков кабелей за окном вагона.

Дом на окраине, почти на границе трущоб.

Гулкие ступеньки залитой мочой лестницы, обшарпанная дверь.

— О, ты пришёл, милый! — горячие губы, мягкая грудь, прижимающаяся к груди. Сорванные прочь очки, развязанный рывком галстук, отлетевшая пуговица — не забыть пришить! — и жадные, страстные руки и губы.

Зеркало. Осмотр одежды. Пришивание пуговицы.

Несколько банкнот на столик.у двери.

Снова загаженная лестница и выбитые стёкла двери подъезда.

Взгляд в небо, где далёкие звёзды равнодушно и осуждающе смотрят с высоты.

Поднятый в небо средний палец.

Поправленный плащ. Метро. Усталые люди.

Улыбка для матери, ограждающей сон спящей дочери.

Выход на улицу, к гудящей автостраде.

— Добрый вечер! — консьерж кивает в ответ.

Лифт. Звонок.

— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер?

Виток наматывался за витком, сматываясь со шпинделя жизни, и вот однажды нить на шпинделе закончилась, а кто-то нерадивый не поставил запасного.

— Кто эта шлюха?! Скажи мне, кто эта шлюха!!! Ты думал, ты можешь обманывать меня бесконечно?! Думал, я законченная дура?! Отвечай, блудливый козёл! — удары по лицу, груди, плечам.

— Успокойся, дорогая! — неправильное слово.

Неожиданное.

Молчание. Потом слова.

— Я тебе не дорогая, ты, старый импотент. И я ни на минуту не продлю эту пытку называться твоей женой. Ты понял меня, старый паскудник? Мой адвокат свяжется с тобой в понедельник. Можешь идти к своей девке. Если она тебя примет.

Грохот двери.

Молчание. Тишина. Гремящие, грохочущие удары сердца.

Он встаёт, надевает плащ, выходит, не заперев двери.

Метро. Серо-красное месиво лиц.

Вонючая лестница.

— Здравствуй, милый. Я тебя не ждала.

Чужой плащ на стене.

— Ты знаешь, тебе не стоит больше приходить. Мы слишком разные.

— А чей это плащ? — его немеющий палец поднимается и указывает на стену.

— Неважно. Не твой. Прощай. И не приходи сюда больше, слышишь?

Неверные, качающиеся ступеньки.

Свистящий сквозь пробоины в дверных стёклах ветер.

Насмешливые и брезгливо-презрительные звёзды в вышине.

Немеющие пальцы, сжимающиеся в кулак.

Метро. Гулкие удары сердца.

— Вам плохо? — он мотает головой.

Выходит из вагона, пошатываясь, бредёт на шум автострады.

Долго звонит в дверь — ключей нет в карманах.

Заспанный консьерж.

— Что случилось?

— Я п..пот-терял… к-ключи.

— Вы пьяны?

— Ес..ссли бы…

Шёпот вслед.

Распахнутая дверь.

Он проходит в гостиную, не снимая ботинок, наливает в стакан виски до половины… останавливается, потом доливает до краёв.

Расплёскивая, доносит стакан до рта, громко глотая и проливая на себя, выпивает.

Встаёт, нетвёрдыми шагами подходит к секретеру, достаёт из верхнего ящика “вальтер”.

Возвращается в кресло, садится, трясущимися руками всовывает дуло в рот, раня нёбо мушкой.

Палец нажимает курок, но выстрела не происходит.

Предохранитель не снят.

Обливаясь слезами, он вытаскивает пистолет, подносит к глазам, трясущимися пальцами нащупывает рычажок предохранителя…

Сердце колотится, гром и грохот в ушах нарастают, достигают крещендо…

Рука с “вальтером” падает на колени.

Утром адвокат жены находит его в кресле.

Глаза его открыты, как и рот, на подбородке следы высохшей слюны и крови.

Рычаг предохранителя стоит в положении “Safe”.

— Они говорят нам — работайте! И мы работаем. Работаем по десять часов в день, круглый год, без воскресений, и всех праздников — день рождения государя и пасха Господня. Они говорят — воюйте! И мы воюем, год, другой, третий, пятый, гниём в окопах и госпиталях, а в благодарность — медный крестик и чарка водки. Они говорят — платите, потому что всё вздорожало. И мы платим, платим, платим, отрывая медяки от хлеба наших детей, от платьев наших жён, он здоровья стариков. А они устраивают на эти деньги балы. Они говорят нам всё новое раз за разом, и все их слова об одном — давай, давай, давай. Давай душу, давай тело, здоровье, жизнь свою. И мы даём.

Гудит толпа.

Он откашливается. Горло пересохло.

— А что взамен? Что? Кто скажет? А?

Выкрики. Гул. Рёв гудка.

— А взамен — нагайки, штыки и пули! Вот что нам за всё это взамен!!

Рывок за рукав.

— Пора! Идут!

Он выдёргивает рукав из чужих пальцев.

— Бедствия, болезни и смерть! Унижения и презрение! От них, тех, что едят нашу жизнь на серебряных блюдах и пьют нашу жизнь из хрустальных чаш! Вот что они оставляют нам.

— Пора, слышишь! Всё!

— Ещё чуток, — отвечает он, — сейчас! Готовься.

— Хорошо.

— И вот — настало время нам взять своё! Своё, что они так долго у нас отбирали!! Всё то, что нам и нашим отцам, нашим детям положено по праву!! Восстание!!! Восстание!!!

Толпа бурлит. С дальнего конца цеховой площади показываются казаки.

— Вот они! Вот они, слуги кровопийц!! Вот они, смотрите!!!

Толпа оборачивается в направлении, которое он указал.

— Пора!!

— Да, — он спрыгивает с палеты ящиков. — Бежим!

За их спиной — выстрелы, гул и вопли.

Сердце стучит в груди, наган жжёт бок через карман — ждёт ли пролётка? Не ушла ли? Не струсил ли возница?

Вот она. Не струсил.

Они запрыгивают в неё, и колёса начинают свой бег, свою вечную стукотню по булыжникам.

Он выдыхает, утирает пот картузом.

— Сделали дело, — говорит тот, второй, чьи пальцы трепали рукав.

— Сделали, — соглашается он, — хорошо сделали.

— Ты молодец, — говорит второй, — никогда не видал, чтобы народ так зажигался.

— Не моя заслуга, — отвечает он, — они и так уже все на цырлах. Хозяин — идиот, не понимает, что не со скотом работает, с людьми. Рожа немецкая. Мало мы им всыпали, ой мало.

— Да, — соглашается второй, — мы там гнили, а эти вши тут жирели. И никто ведь не отобрал мануфактуры, никто их сапогом под зад, и ствол к башке. Мы там с ними воюем, а здесь они из нас кровь пьют. Что, бл*дь, за война такая? Кто противник? Где, бл*дь, враг?

Он закрывает глаза. Нервное напряжение оставляет его. Пальцы трясутся. Холодно.

Он вспоминает треск выстрелов, чад пороха, свист осколков.

Кровавое месиво под ногами.

Он поскальзывается, и видит, что рука его опирается на мёртвую голову, пальцы попали в выбитую, сочащуюся кровью глазницу.

Он отнимает её от трупа, и видит, что его пальцы все в крови и мозге убитого.

— Эй!

Он открывает глаза.

— Что с тобой?!