Шинкарёв Борисович - Строение

Он чуть встряхивает головой. Моргает.

— Ничего. Войну вспомнил.

— А, — тянет второй, — понятно. Это бывает. Поехали, выпьем? Тут недалеко есть рюмошная, я знаю. Накатим?

— А давай, — соглашается он, утирает холодный пот тыльной стороной ладони.

Смотрит — а пальцы руки сведены все.

Как тогда, когда он вытирал их о шинель.

— Эй! — хлопает ладонью по спине извозчика второй, — тут сверни налево, слышишь?

— Слышу, — отвечает возница.

Они спускаются в рюмочную. Дым и чад, говор, выкрики.

— Хорошее место, — одобряет он, — нормально.

Второй краснеет.

— А то, — пальцы его от смущения комкают шапку — гамна не держим.

— Молодец, — одобряет он.

Второй подымает руку и кричит — Эй, половой!

Он пьёт водку малыми глотками. Закусывает мочёным огурцом и салом.

Второй опрокидывает чарку и наливает ещё.

— Не ухарствуй, — останавливает он его, — сегодня ещё работа.

— Ну да, — соглашается смущённо второй, — точно. Правильно.

Второй заказывает чаю с бубликом, и тянет тёмно-вишневый чай с сахаром.

Он допивает остатки в графинчике.

Пьёт, не хмелея.

— Ты возницу-то отпустил? — спрашивает он у второго.

— Ну да, — встревоженно отвечает тот, — а что, не надо было?

— Надо, надо, — успокаивает он, — всё правильно.

Второй снова краснеет.

Он смотрит на этого мальчишку, и чувствует, как внутри него всё холодеет.

Значит, он видит его в последние часы.

Сегодня мальчишка умрёт.

Ну что ж поделать.

Он допивает последние капли из чарки, надевает картуз.

— Пошли.

Они выходят из рюмочной, ловят извозчика.

— Сначала ко мне, — говорит он.

— Ага, — соглашается второй.

Дома он забирает с собой саквояж.

— Вот теперь поехали, — говорит он, усаживаясь в ждущие дрожки.

— Хорошо, — говорит второй.

Краем глаза он видит, что пальцы второго дрожат.

Ночь опускается на город.

Они прождали два часа, сидя в соломе сарая, дверь которого взломали.

И вот — закрываются двери в конторе, которая нужна. Выходят служивые, и сторож замыкает замок.

Они ждут ещё полчаса.

— Нормально, — говорит он. — Пошли.

Они подходят с заднего двора. Он вынимает из саквояжа связку отмычек, аккуратно исследует жёсткое стальное нутро замка.

Вот оно.

Он аккуратно нажимает тут, тянет там.

Щелчок.

— Пошли, — одними губами шепчет он второму и проскальзывает в дверь.

В руке его наган.

За его спиной шорох.

Он оборачивается, и видит второго, которого колотит от возбуждения и страха.

Он прижимает к губам ствол нагана — молчи.

Второй нервно кивает.

Они крадучись проходят коридор.

Дверь в его конце приоткрыта, оттуда падает свет и доносится лёгкий храп.

Он чуть толкает её стволом нагана.

Петли издают ленивый скрип.

— А, что? Кто здесь?!

Он распахивает дверь и всаживает в грудь полусонному сторожу две пули.

Сторож отлетает к стене, ржавое ружьё падает из его рук, кровавая нитка слюны тянется на грудь.

Тело полусидит на соломенном тюфяке.

— Ой… — и звуки рвоты.

Блюёт второй, держась за дверь, и петли скрипят в такт желудочным схваткам.

Наконец второй разгибается, утирает рот рукавом.

— Не ссы, малец, — говорит ему он, — пошли к шкафу.

— Д-да, — отвечает второй, — п-пошли.

Они взламывают деревянный шкаф, сорвав с него ломиком амбарный замок, и засаленные дверцы открывают им мешки с монетами и пачки ассигнаций.

— Помоги, — велит он второму, доставая из саквояжа парусиновый мешок.

— Да, — соглашается второй, берёт пачку ассигнаций с полки и рассыпает.

— Тьфу, — говорит он, — держи!

Впяливает в трясущиеся одеревенелые руки второго горловину мешка и быстро суёт, суёт, суёт в него пачки ассигнаций, пока мешок не наполняется почти доверху.

— Собери, — говорит он, указывая на рассыпавшиеся по полу деньги.

Второй наклоняется, потом падает на колени, лихорадочно собирая рассыпавшиеся ассигнации.

Собирая, понемногу приходит в себя, и он чувствует, как щёки второго горят.

— Всё, молодец, — говорит он, — давай сюда. Клади.

Второй засовывает комок собранных денег в мешок.

Он затягивает устье верёвочным шнуром, утрамбовывает содержимое, перехватывает горловину мешка чуть ниже.

— Ничего, — говорит он второму, — все попервости так. Нормально, дружок. Нормально. Всё будет хорошо.

Второй чуть воспревает духом.

— Прости, — говорит, — я исправлюсь, всё, что надо сделаю, чтобы послужить революции! И эти деньги не последние! Возьми меня с собой снова, хочешь — завтра, хочешь — сегодня! И ты увидишь, что я больше не напортачу! Даю слово!

— Молодец, — говорит он, — но не надо жадничать. Тем более для революции.

Второго несёт от возбуждения, как от водки.

— Для революции — всё! Всё, что есть!

— Может быть, — говорит он, — но не сегодня. Прощай.

Второй подымает на него непонимающие глаза.

Ствол нагана упирается ему над переносицей, и боёк ударяет по капсюлю.

Мальчишка падает, и непонимание застывает в его глазах.

Он оборачивается, поднимает мешок.

Относит его к двери.

Возвращается, притаскивает из каморки труп сторожа, валит его рядом с мальчишкой.

Снимает со спины сторожеву берданку.

Открывает затвор. Вынимает патрон. Морщится, суёт его в карман.

Из другого кармана достаёт несколько новых, смотрит на затвор, выбирает один, заряжает, наводит ствол на труп мальчишки, спускает курок.

Выдыхает, глядя на разнесённую в кровавое месиво голову.

Бросает берданку тут же.

— Героем будет, — бормочет он себе под нос.

Подхватывает мешок и быстрым шагом идёт к двери.

Выходит, прикрывает её за собой.

Закрывает и калитку.

Полицейский свисток.

— М-мать! — роняет он и пускается бегом.

— Стой! — доносится сзади. — Стой, паскуда!

Он поддаёт ходу.

Треск выстрела.

Снег мостовой ложится в лицо.

Он выдыхает, и пар дыхания плавит снежинки у рта.

Пыхтение, топот.

— Добегался, скотина!

Руки городового трясутся, никак не могут сунуть револьвер в кобуру.

Он улыбается.

Рядом с его лицом медленно и мягко ложатся снежинки.

В каждом селе есть голова, и есть хулиган. Пьяница — а кто не пьяница? — и дурачок.

Есть церковка, есть и погост.

Есть попик или, если повезёт, верный пастырь, и есть юродивый.

Кто Господа Бога ради, а кто так.

Есть в селе веселие, есть и горе.

А когда пришла война — горе на всех.

Он был обтрёпанным, когда в опорках, когда босиком, изрытый оспой, золотушный.

Дурачок.

Лет тридцать пять ему было, а может, и пятьдесят.

Говорят, в детстве собака напугала, а может, с сарая вниз головой упал.

Кто знает, те или умерли, или не до того им.

Своя беда в ворота стучится.

Впрочем, он не выпрашивал.