Рэмси Кэмпбелл - Ужасы

Барстоу беспокойно оглядел улицу и сдавленно выругался: он увидел внизу миссис Фенджи и ее сына Мориса, которые, ритмично покачиваясь, как два перевернутых маятника, неуверенным шагом тащились прямо навстречу приближающимся гостям. Даже с такого расстояния он мог различить, с каким энтузиазмом миссис Фенджи вылупила свои огромные жабьи глаза, прилагая заметные усилия к тому, чтобы ускорить свою шаркающую, опять-таки жабью, походку.

Эта глупая старая тварь явно надеялась зацепить диковинных чужаков языком и посплетничать с ними о том о сем, а в планы Барстоу это ни в коем случае не входило!

Он напряженно вглядывался в фигуры, двигающиеся внизу, стиснув зубы и затаив дыхание, между тем как сердце его с болью колотилось о ребра, и молился от всей души, чтобы галерейщик и его подручная прошли не обернувшись и не заметили бы этой странной парочки.

Но тут его тщедушное тело окатила волна облегчения и благодарности: Рэтч с Эрнестиной, едва выйдя из лимузина, решительно направились прямо к парадной двери его дома и уверенно поднялись по стертым ступеням, не обменявшись ни словом со спешащими к ним матушкой и сынком Фенджи и даже искоса на них не взглянув.

Раздался звонок, и Барстоу вихрем пронесся через всю мастерскую, чтобы нажать на кнопку, отпирающую нижнюю дверь. Через переговорное устройство он прокричал гостям, где находится лифт и как им пользоваться, а затем поспешил к входной двери и распахнул ее настежь.

Он замер на лестничной площадке, потирая руки и с торжеством вслушиваясь в скрипы и стоны старинного лифта, ползущего вверх через пять этажей, а потом рванулся вперед, чтобы открыть решетчатую дверь в тот самый момент, когда лифт остановится.

Рэтч величаво ступил на лестничную площадку, сопровождаемый Эрнестиной, и сверху вниз взглянул на Барстоу своими голубыми, навыкате, глазами.

— Да уж, дружище… — протянул он таким знакомым гулким басом. — Когда ты сказал, что переехал из Манхэттена на окраину, я даже не думал, что ты имеешь в виду такую окраину!

— До тебя теперь столько же ехать, как до Гэмптонов, — терпеть не могу туда таскаться! — заявила из-за спины своего босса Эрнестина.

— Я сперва и сам был не в восторге от этого переезда: очень уж тут до всего далеко, — виновато признался Барстоу, — но потом попривык, научился видеть здешние места по-новому и в конце концов понял, что они меня по-настоящему вдохновляют!

— А вот это уже интереснее, — пробормотал Рэтч. — И вообще, Эрнестина, разве можно упрекать беднягу Барстоу за то, что он поселился в таком захолустье? Жилье теперь стоит так дорого, что большинству художников — за исключением разве что совсем уже баснословно популярных — приходится ютиться в каких-нибудь богом забытых трущобах вроде здешних.

И он бросил со своей высоты милостивый взгляд на Барстоу, а затем наклонился и крепко, хозяйским жестом сжал его узкие плечи ручищами, облаченными в перчатки.

— Но не будем об этом, не правда ли? Я нутром чую: то, что мы сейчас увидим, с лихвой искупит все тяготы долгого пути!

И с горделивой плавностью он стал увеличивать угол наклона своего тела, пока его широкая розовая физиономия едва не коснулась лица Барстоу. Галерейщик уставился на художника со странным выражением, в котором сочетались лукавство и любовь.

— Ведь я прав, Кевин? — прошептал он. — Я ведь всегда чую прорыв, не так ли? Могу ли я надеяться, что задатки, которые я всегда в тебе прозревал, распустились наконец пышным цветом?

Ощутив на себе дыхание Рэтча, щеки Барстоу мелко, по-мышиному, задергались, и он робко улыбнулся, как напуганный ребенок при виде Санта-Клауса, который, к его ужасу, вдруг вывалился из каминной трубы.

— Думаю, да, — прошептал он в ответ, — Я почти уверен!

Рэтч смерил его продолжительным взглядом и только потом разжал руки и широким жестом указал на дверь в мастерскую.

— Так веди же нас! — воскликнул он.

Без дальнейших рассуждений вся троица занялась делом: Барстоу вежливо и скромно подводил Рэтча и Эрнестину то к одной, то к другой работе, ступая неслышно и лишь изредка позволяя себе бросать в сторону галерейщика косые короткие взгляды, между тем как этот гигант задумчиво и грациозно переходил от картины к картине.

Привычно и смиренно, как псаломщик в церкви, Барстоу переносил картины, осмотренные Рэтчем, к противоположной стене и бережно расставлял перед ним новые, которые хотел показать следом.

Пот жирной липкой пленкой — как надеялся Барстоу, не слишком заметной — покрывал его лицо и ладони, и время от времени его руки от самых плеч сотрясала судорога, особенно когда он устанавливал очередную картину на мольберт или аккуратно составлял в ряд несколько полотен из одной серии. Ценой невероятных усилий он заставлял себя дышать ровно и тихо.

Художнику пока еще не удалось понять, насколько Рэтчу нравятся его новые работы, но он чувствовал, как внутри разрастается надежда. Галерейщик не произнес ни слова с тех пор, как начал свой медленный обход владений Барстоу, но он был столь явно поглощен картинами и так внимательно их изучал, что художника охватило воодушевление.

Время от времени Рэтч в молчании замирал перед какой-нибудь из картин, созерцая ее задумчиво и неторопливо, и это был очень хороший знак, но, когда он стянул наконец перчатки и затолкал их в карман своего каракулевого пальто, чтобы поднять руку и легко ущипнуть толстыми, но чуткими пальцами свои сладострастно надутые губы, Барстоу охватило истинное ликование, ибо по многолетнему опыту он знал, что этот жест означает полнейшее и окончательное одобрение.

Прошел добрый час, показавшийся художнику веком, когда Рэтч наконец остановился перед финальной картиной: это было огромное полотно, изображавшее обнаженную женщину гигантских размеров, мечтательно глядевшую в центральное окно этой самой художественной мастерской, наблюдая за голубями, которые клевали с карниза хлебные крошки.

Рэтч долго простоял без движения, в полном молчании, а затем его губы искривила довольная гримаса, медленно расплывшаяся в улыбку, которая становилась все шире и шире, пока Рэтч не обернулся к Барстоу, чтобы в полной красе продемонстрировать ему свой знаменитый пугающий оскал и взорвать затянувшуюся тишину яростными аплодисментами.

— Браво, Кевин, браво! — воскликнул он, широко раздвинув руки, подобно конферансье знаменитого цирка, и окидывая счастливым взглядом картины, во множестве расставленные у стен. Эрнестина, которая все это время таскалась по пятам за своим боссом, безмолвно наблюдая за происходящим, признала наконец перспективность предлагаемого арт-проекта, обозначив это тем, что извлекла из своего портфеля блокнот и тут же принялась торопливо стенографировать каждое произнесенное слово, могущее иметь историческое или юридическое значение.