Мишель Грирсон - Становясь Лейдой [litres]

– Ты говоришь, что любишь меня… что любишь нашу дочь… но не возвращаешь мне то, что принадлежит мне. Что ты украл .

– Ты сама ее мне отдала. По доброй воле, если память мне не изменяет.

– Такого не было. – Теперь ее голос становится резким, пронзительным. – Ты хочешь, чтобы я выполняла свои обещания? Тогда выполняй и свои тоже, черт побери.

– Нет, пока ты не подаришь мне сына.

Я спускаюсь с крыльца, заливаясь слезами.

Я плачу, потому что у меня болят ноги.

Потому что иногда мама меня ненавидит.

Потому что она постоянно грустит.

Потому что мама не любит папу. Или любит не так, как он любит ее.

Я плачу, потому что одной меня мало. Я не мальчик, не сын.

И я даже не нормальная девочка, как те девочки в церкви. Девочки с красивыми пальцами без перепонок. Я истекающий кровью уродец. Я не могу даже правильно держать ложку.

Я бегу на задний двор, солнце светит сквозь ветки деревьев. Каждая травинка, каждый камушек на земле врезаются в кровоточащие ранки у меня между пальцами. Но мне все равно. Я бегу мимо сарая к колодцу, чтобы броситься вниз. И тогда, может быть, мама меня полюбит, а папа захочет вернуть свою девочку и перестанет мечтать о мальчишке.

Я забираюсь на стенку колодца, сложенную из камней, сажусь на краю, свесив ноги над глубокой черной дырой. Из дыры мне навстречу поднимается холод.

Что будет, если я спрыгну туда, в черноту? Может быть, там и вовсе нет дна и я буду падать и падать?

Я вытираю нос рукавом и беру в руку камушек, круглый и маленький, размером с кошачий глаз. Я катаю его на ладони, размышляя о бесконечном падении. Просто лететь в черноте. И уже никогда не почувствовать земли под ногами, не почувствовать собственных ног.

Я быстро переворачиваю ладонь и жду тихого всплеска, когда камушек упадет в воду. En, to, tre… Проходит десять секунд. Всплеска нет. Мне уже расхотелось бросаться в колодец.

Я жду, жду и жду. Когда они перестанут ругаться. Когда заметят, что меня нет.

Всплеска от камушка нет до сих пор и, наверное, уже и не будет.

Серый лохматый паук ползет по стенке колодца и замирает прямо перед моим пальцем.

Может быть, ты сплетешь для меня новый дом, паучок? Возьми меня жить к себе.

Паук начинает плести серебристую паутину прямо на камнях. Мелькает мысль, что ее можно собрать, приложить к моим ранкам, остановить кровь. Но мне кажется, что так будет нечестно, поэтому я не беру паутинку.

Солнце уже почти село. Я сижу неподвижно, на случай, если она вдруг придет. Пусть она видит, что мне все равно. Мне на все наплевать, и особенно на нее. Я не вернусь в этот дом. Никогда.

Я думаю о других девочках, которых сегодня видела в церкви. Гадаю, захочет ли кто-то из них подружиться с такой синерукой уродиной. Никто из них мне ни разу не улыбнулся. Так что, наверное, нет.

В высокой траве шуршат шаги. Я надеюсь, что это папа.

Но нет.

Я хочу, чтобы мама меня обняла, и тогда я ее оттолкну. И тогда, может быть, она снова стиснет меня в объятиях навсегда, и защитит от всех бед, и никогда не отпустит, не даст мне упасть. Она будет меня обнимать, вытирать мои слезы. Она скажет, что ненавидит срезать мои перепонки так же сильно, как я сама ненавижу, когда их срезают. Смеясь и плача, она мне скажет, что я ее девочка и она никогда-никогда не заменит меня никем, и уж точно не каким-то мальчишкой. Чуть погодя я смягчусь и скажу, что прощаю ее за все. Мы войдем в дом, держась за руки, и папа тоже попросит прощения.

Мама вздыхает. Это тяжелый, усталый вздох. Она держит в руке мою куколку. Ждет, когда я ее заберу. Я не забираю. Она сажает ее рядом со мной. Мамины руки висят, как плети. Я глотаю новые слезы. Во мне тоже бездонный колодец. Колодец слез. Я напоминаю себе, что злюсь на маму. Жду, когда она заговорит. Или потянется меня обнять. Сделает хоть что-нибудь. Что угодно.

Она садится рядом со мной, смотрит в колодец. У нее на коленях лежит полотенце.

Краешком глаза я наблюдаю, как она берет ведро и бросает его в колодец. Оно бьется о стенки и с громким плеском падает в воду. Я смотрю вниз, пытаюсь разглядеть ведро в черной дыре. Я беру свою куколку, хотя все еще злюсь. Мамины руки перебирают веревку. Ведро поднимается из темноты, точно призрак. Мама снимает его с крюка, ставит на траву. Потом поднимает меня и тоже ставит на землю. Так быстро, что я едва успеваю почувствовать ее легкое прикосновение.

Я задерживаю дыхание. Мне хотелось бы в ней раствориться, впитаться водой в ее кожу. Если я брошусь в колодец, прыгнет ли мама за мной? Наверное, нет.

– Я рассказывала тебе сказку о колодце Урд? – спрашивает она.

Я качаю головой.

– Это очень старая сказка. Старше всех в этой деревне, старше всех, кто лежит в земле на прогнившем церковном кладбище. Старше самой церкви. Старше деревьев. Старше нашего колодца.

Она переливает воду в маленькое ведерко. Легонько хлопает меня по коленке и показывает на ведерко, мол, вставай в воду. Вода сразу бодрит; она приятно холодит ноги, унимает саднящую боль в порезах. Я молчу и надеюсь, что мама начнет рассказывать сказку. Но нет. Она просто тихонечко напевает себе под нос, ждет, когда вода сделает свое дело. Она наклоняется, срывает травинку, рвет ее на мелкие кусочки. Не говорит ни слова.

– Ты расскажешь мне эту сказку, мама?

Она медлит, но все же кивает:

– Расскажу перед сном.

Я пытаюсь скрыть свое радостное волнение, топая ногами в воде. Как будто я давлю виноград. На прошлой неделе мама мне рассказала, как делается вино: люди давят ягоды винограда ногами. Так странно, что кто-то пьет сок, выдавленный ногами. Я почти забываю о том, что мне грустно и что я сержусь. Почти, но не совсем.

А потом она кое-что говорит. Тихо-тихо, еле слышно.

– Это было в последний раз, дитя. – Слова такие тяжелые и большие. – Так хочет папа.

Я прекращаю давить воображаемый виноград. В последний раз? Что это значит? Она протягивает мне полотенце, я выхожу из воды, жду объяснений. Мама молчит. Но я все понимаю, когда она начинает вытирать мне ноги – так нежно, так бережно.

Мы больше не будем срезать перепонки.

Всю дорогу до дома она напевает нашу колыбельную – ту, которую пела мне с самого раннего детства. Я ей подпеваю, и наши два голоса сливаются воедино.

Я поднимаюсь следом за ней на крыльцо, каждый шаг отзывается болью, каждый следующий больнее предыдущего. Я представляю, как мои ноги превращаются в плавники. Синие-синие и такие огромные, что их не скроют даже папины черные сапоги.

Прежде чем время осознало себя и Земля научилась вращаться, в центре всего стояло Великое дерево. Никто не знает, как и откуда оно появилось, но вся жизнь родилась из него. На его могучих ветвях покоились Девять миров, закрепленные в шатком равновесии всего, что есть.