Джон Хорнор Джейкобс - Живой роскошный ад [сборник litres]

Моё время вышло.

Я вонзила острие корво в глазницу, и последовала боль. Она сводила с ума и раскалывала сердце, словно я прорубила брешь в плотине внутри моей души, куда теперь готовились устремиться потоки чёрной воды. Однако я погружала лезвие в лицо – своё лицо! – в склеру, пока не рассекла глаз.

Я заплакала кровью и стекловидным телом.

Корво был острым – достаточно острым для того, что требовалось сделать. Боль от жертвоприношения сама указывала, куда повернуть лезвие, что разрезать. Слова мне были не нужны. Подняв глаз с его места, я обрезала плоть, приставшую к нему, и он упал в низменную пыль.

Не представляю, как меня видел Клив – как белый свет? Как отвратительное чудовище? Как взрыв?

Он издал тоненький жалкий звук, долетевший до меня призрачными вибрациями миазмов – человеческого рта-то у Клива не было, и кричать он не мог.

Сияющий туман сгустился, скапливаясь, и вошёл в меня. Моя опустевшая глазница была настолько просторна, что там могли воцариться все страдания, заключённые в миазмах.

– Я не учёная, – ответила я. – Я – память.

Затем я, сделав один-единственный шаг, покинула пространство и время, отправившись шагать по дорогам, знакомым разве что одному Авенданьо.

Этим ясным и относительно тёплым днём кладбище в Сантаверде почти пусто. Женщина толкает перед собой коляску со своим ребёнком, направляясь в «супермеркадо» ALDI за стеной, за самым краем моего поля зрения. Даже здесь, в этом месте, посвящённом смерти, мы все подчиняемся телесным позывам и процессам – бурчащему желудку и инстинкту размножения.

Сидя на скамейке, я смотрю на имена, высеченные на каменном мемориале. Здесь Эстебан Павес и Гильермо Бенедисьон; на южном краю, возле фонтана – любовница Ока Алехандра Льямос, а недалеко от неё – София Серта, моя мать. Где-то в Европе сидит в камере и ждёт суда Видаль.

Над именами стоят слова: вся моя любовь здесь, в скалах, море и горах.

Слова поэта, высеченные в камне.

Но не моего поэта.

Иногда, закрыв оставшийся глаз, я вижу сияющие, извивающиеся пряди миазмов. Иногда в этом тумане, точно бледные карпы-кои в пруду под ряской, всплывают лица, и, увидев их, я узнаю в них что-то, как и они во мне.

Но там нет Авенданьо.

Через площадку мемориала бегут и смеются парни, у них в руках футбольный мяч. Они замечают, как я греюсь на солнце, одетая во всё чёрное. Один парень прикрывает рукой глаз, говоря: «El Ojo! El Ojo!», все смеются и поглядывают на меня.

Теперь меня зовут Оком.

У меня скоро занятие. Нужно вернуться в кабинет и просмотреть заметки. Каждый раз, стоит так далеко отойти от фотографий, становится беспокойно. Да, я полностью лишена рассудка – в этом Клив был прав.

Поднявшись на ноги, я подхожу к стене и оставляю в щели клочок бумаги.

Там написано:

Он просидит дома месяц, а потом вернётся на работу. Глава отделения фольклора дал ему отпуск на месяц и не больше: им всем очень жаль, но Кромвель же понимает… Сейчас Кромвель читает Библию и книги с прикроватной тумбочки. Музыку слушать он, правда, не может – теперь эта часть его кажется такой несущественной. Поэтому Кромвель читает – читает пёстрые триллеры и детективы, подходящие больше для домика на пляже, а не для этого пустого дома. Его взгляд скользит по словам, а те остаются в его голове ровно настолько, сколько требуется, чтобы их опознать. Наступила зима, в воздухе висит снег, и дыхание тех, кто достаточно храбр, чтобы выйти на улицу, зависает в воздухе белоснежным облаком, но Кромвель сидит дома. Кот пропал, ну и что – кормил его всё это время не Кромвель. Ему часто бывает холодно, хотя отопление и починили: он живёт в старом александрийском доме, который построили в тридцатые, а отопление и кондиционирование ценой больших усилий добавили позже, и каждый раз, когда запускаешь вентилятор, лампы начинают мигать.

– Я могу посидеть с ним, – сказал тогда Кромвель, глядя на Мэйзи. Она клубочком свернулась вокруг их сына Уильяма, а на прикроватной тумбочке рядом с термометром стояла бутылочка детского парацетамола. – Если ты нужна в офисе. Я могу взять больничный или дни, которые остались от отпуска.

Кромвель ревновал больного сына, рядом с которым в его гостеприимной постели так уютно лежала Мэйзи. На айпаде плясали красно-сине-зелёные мультяшные персонажи. Жена потрогала лоб Уильяма. Мальчик всегда был, как мама, румяным с оливковой кожей, пышущим энергией и радостным энтузиазмом, но сейчас он стал бледным, будто на видео цвета выкрутили до минимума. Руки Мэйзи обвились вокруг сына – она не собиралась делиться его любовью:

– Нет, я позвонила Брэду и сказала, что мы болеем. Дома так уютно. Правда, холодно, тебе не кажется? Наверно, надо включить тепло.

– Будет нехорошо пахнуть, – сказал Кромвель, наклоняясь, чтобы поцеловать сына и жену, но та увернулась:

– Нет, никаких поцелуев. Мы заразились, а тебе надо на работу ходить.

– Позвони, если что-нибудь надо, я тогда зайду в магазин, как буду домой идти.

Уходя, Кромвель включил тепло.

Он не замечает их пристальных взглядов и утешений, и наконец они перестают заламывать руки и дарить открытки, которые Кромвель не читает, и возвращают ему его офис. Его лицо принимает пустое выражение – завесу пустоты, свойственную чиновникам, стену, которую Кромвель так легко строит между собой и остальным миром. Ради самозащиты он, когда захочет, может стать не собой.

В помещениях Центра фольклора в Библиотеке Конгресса до сих пор висят праздничные украшения – неудивительно: сейчас всё равно мёртвая неделя между Рождеством и Новым годом («мёртвая неделя… смерть… слабак…» – звучит в его голове), и лоскутные одеяла с картинами, изображающими сельский уют, скоро просто сменятся на красно-зелёные гирлянды. Доска для объявлений в главном зале украшена надписью «Счастливых праздников» – намеренно абстрактной, не упоминающей ни одну религию и не выделяющей христиан. Отдел американского фольклора сильно заботится о том, чтобы не оскорбить чьи-то чувства. Рождество прошло, и теперь снять украшения – задача тех, кто их повесил, но это подождёт, пока не пройдёт Новый год.

Подарки Уильяма достались местному клубу для мальчиков, подарки Мэйзи – её сестре. Когда семья Мэйзи после похорон была с Кромвелем – заботливые, взволнованные, не в силах держать себя в руках из-за его хладнокровия, – он ушёл на всю вторую половину дня, а когда вернулся, они уже убрали рождественскую ёлку, будто избавились от трупа. С другой стороны, пожалуй, так и было.