Джон Хорнор Джейкобс - Живой роскошный ад [сборник litres]

Я устроилась и стала ждать.

Солдаты встали в аккуратный строй, и двое из них схватили узников и заставили их выстроиться в ряд. Теперь звёзды горели ярче, словно вещество, наполнявшее воздух (чем бы оно ни было), начало светиться. Оглянувшись, я увидела за собой набухшую, расцветающую луну и вдруг испытала смещение: солдаты, узники, крутой склон за спиной и пустой город внизу – всё обрело в моих глазах чёткие очертания. Туман – миазмы – не исчезли, теперь они обостряли мои чувства, словно были облаком сверхактивных электронов, трещащим от света; роем летучих светящихся электронов; пятнами после того, как посмотришь на солнце.

Солдаты вынули кляпы изо ртов своих узников.

Сердце в моей груди забилось, точно хотело выскочить. Я схватилась за пистолет, будто могла напасть на этих карабинеров, будто могла освободить несчастных, выстроенных на краю ямы.

Двигаясь в унисон, солдаты натянули на их лица маски. Какой-то мальчик заплакал, женщина стала их проклинать, старик зарыдал, взывая сначала к Христу, потом к его матери.

Один из солдат (его силуэт был бесформенным, а за спиной висел гигантский цилиндр) поднял руку, в которой держал дубинку – палку, баттуту [26] Специальная палочка, служившая в XV–XVIII веках для отбивания такта. Считается одной из предшественниц современной дирижёрской палочки. ? Нет, не баттуту – если передо мной был дирижёр, эту композицию я больше никогда не хотела бы слышать. Она извергла газ, смешавшийся с миазмами, и узники начали кашлять и задыхаться. Сияющий дым, пронизавший воздух, стал пульсировать и расти, густеющие щупальца поползли из него в небо. Забыв о пистолете, я не могла дышать от ужаса.

Один из узников накренился вперёд и упал в яму. За ним последовали остальные. Солдаты стояли совершенно неподвижно.

Миазмы сгустились, солдаты замерли в постоянном бездействии – время обрушилось. На расстоянии двадцати шагов от меня впереди кто-то стоял. Мужчина в костюме – красивая внешность, очки на размер меньше, чем нужно.

– Здравствуй, учёная, – сказал Клив, глядя снизу вверх на меня, присевшую на корточки. – Как я рад, что ты можешь присоединиться к нам.

Я никогда не видела его раньше, но, увидев, испытала трепет узнавания, словно слова Авенданьо стали частью моих воспоминаний. Клив зашагал вперёд – по крайней мере, так его движения охарактеризовал мой мозг. Миазмы вокруг него мерцали, струились изменчивыми потоками, кружились водоворотами. Он был человеком, но не только. «В этом человеке я чувствовал свой конец – концы всего».

– И ты всё принесла, – усмехнулся он. – Идеально.

Я подняла пистолет, целясь ему в грудь, но Клив покачал головой:

– Ты ведь посвящённая? Читала строки, начертанные кровью и семенем? Читала, конечно. И не только читала, но переводила. Я не смог бы прийти к тебе, если бы не твой энтузиазм. Уже которую неделю ты стоишь на краю… – За этим последовали слова, которые я не поняла, но от которых по коже поползли мурашки.

Я вспомнила квартиру Авенданьо в Малаге, где я погружалась всё глубже в «Opusculus Noctis», где росла тень и густели очертания силуэта.

– Да, – продолжил Клив, точно читая мои мысли, – а потом явился твой маленький страж («Томас!»). Клив пожал плечами: – Но ты, невзирая ни на что, не остановилась, хотя для этого достаточно было бы хоть сколько-нибудь рациональной мысли. И теперь ты здесь. Принеси мне фотографии, – он вытянул руку.

– Нет. У меня есть пистолет, и я его использую.

– Попробуй, – Клив поднял руку.

Я нажала на спусковой крючок, но курок не шевелился. Вокруг воронёной стали мерцали миазмы.

– Дай мне фотографии, – продолжал Клив. – Ватиканская библиотека сгорела. Теперь уже много лет, как путь через девушку закрыт. Дай мне фотографии.

Наверно, маска начала падать, и владение Клива испанским деградировало – я не понимала почти ничего из его слов.

– Нет, – ответила я. Но как это было бы просто – покончить со всем, сбросить с плеч рюкзак и швырнуть ему. Он ведь ушёл бы тогда, да? Да? Я даже спросила:

– Если я отдам вам фото, вы отпустите меня? И Авенданьо?

– Ц-ц-ц, – ответил Клив. – Теперь всё это позади. Плаваем в древнем воздухе… – он поднял руки, словно под струями лёгкого летнего дождика. – Смотри. Видишь? – он повернулся, глядя через братскую могилу на море и небо.

Миазмы разрослись. Их щупальца вплетались в небо, извиваясь словно лозы, разъедая небесный свод.

– И смотри, – Клив указал на землю.

Яма с трупами будто разрослась перед моими глазами. Я замечала трупы узников – здесь были женщины – агитаторши, активистки, жёны, любовницы; мужчины – рабочие и академики, которые обронили неосторожное слово в поле слуха «видалистас»; дети, семьи которых не знали, где они; их страдания воскуривали здесь во имя бескрайнего неба. Последние мгновения всех этих жизней, полные мук и унижений, подкармливали миазмы.

Чёрно-серые беспорядочные трупы ниже размякли до неузнаваемости. О нет, они не были бесчисленными – я ощущала их количество. Но некоторые тела разложились настолько, что трудно было определить, где кончалось одно и начиналось другое. Кроме одного.

Авенданьо.

Он лежал на спине, откинув одну руку в сторону, в то время как другая неестественно загнулась за спину. Теперь оба его глаза – никогда не видела его без повязки – были пусты. На Оке был тот же старый льняной костюм с манжетами, припорошёнными табаком, в котором он со мной познакомился – теперь одежда была грязна и сера от разложения. Но лицо оставалось лицом Авенданьо – он словно удивлялся положению, в котором находился, и казался совсем крошечным под нечистым небом.

– Нет, – ответила я.

– Боюсь, у тебя нет выбора, – Клив провёл рукой в воздухе.

Солдаты пришли в движение. Не снимая противогазов, они развернулись, направляя на меня пустые глаза, и пошли.

Я бросила пистолет, оставаясь на месте.

Вынула из ботинка корво и подняла – пистолет посреди миазмов, может, и не работает, а вот ножа это не касается.

Клив словно струился вперёд. Его человеческое лицо было маской. «Считайте меня посланником внешней бригады». Солдаты принялись царапать руками и ногами тусклую землю, пускаясь вперёд, точно волки.

«Он видел слишком многое, и я его выколол», – говорил Авенданьо.

Поднести что-то близко к глазу – центру восприятия тела – одно дело; нанести ему вред – совсем другое.

Но я в тот миг заглянула за пределы настоящего момента и физического мира, узрев Клива целиком. Он был клубком извивающейся тьмы, от которой отходило гнусное подобие пуповины, устремляясь… куда? К чему-то иному? В иные территории? Вокруг него яростно шевелились стебли миазмов, а их щупальца и отростки пронизывали солдат, трупы в яме и небо.