Джеймс Ганн - Чудеса магии

На одной из наших прогулок он высказал без всякой навязчивости свое желание увидеть когда-нибудь на своей сцене под открытым небом пьесу, которая была бы написана в расчете на безграничность сцены и на естественную обстановку. Это замечание так кстати шло навстречу одному плану, который я давно уже вынашивал, что я обещал барону исполнить его желание.

Вскоре затем я покинул замок.

Уже в первые дни ближайшей весны и послал барону, с любезными словами напоминания о прекрасных днях прошлой осени, пьесу, которая, видимо, должна была отвечать требованиям обстоятельств. Вскоре затем прибыл ответ, заключавший в себе благодарность барона и сердечное приглашение на ближайшую осень. Я провел лето в горах и в первые сентябрьские дни, когда наступила холодная погода, я уехал на Гардское озеро, позабыв о том, что нахожусь довольно близко к замку барона фон-Шоттенес. Да, мне кажется теперь, что я совершенно забыл в то время о маленьком замке и кипевшей в нем жизни. По восьмого сентября я получил следом из Вены письмо от барона; в нем высказывалось удивление, что я не шлю о себе никакой вести, и сообщалось, что девятого сентября состоится представление той маленькой пьесы, которую я прислал ему весной, и что я не должен на нем отсутствовать. Особое удовольствие сулил мне барон от детей, которые участвовали в пьесе и уже теперь не отказывали в удовольствии бегать после репетиции в красивых костюмах и играть на траве. Главная роль, писал он дальше, перешла после целого ряда случайностей к его племяннику Францу фон-Умпрехт, который, как я, конечно, еще помню, только два раза всего участвовал в живых картинах, но который теперь проявил удивительный талант в качестве актера.

Я выехал, к вечеру был в Боцене и в день представления прибыл в замок, где меня любезно приняли барон и его жена; я встретил там и других знакомых: отставного придворного артиста, графиню Сайма с дочерью, господина фон-Умпрехта с его красивой женой, а также четырнадцатилетнюю дочь лесничего, которая должна была читать пролог к моей вещи. Но после обеда ожидалось большое общество, а на вечернем представлении должны были присутствовать более ста зрителей, не только из числа личных гостей барона, но и из жителей окружающих местностей, которым сегодня, как уж то было не раз, был открыт доступ к месту представлений. Сверх того, на этот раз был приглашен маленький оркестр, состоявший из музыкантов одной боценской капеллы, и несколько любителей, которые должны были исполнить увертюру Вебера и затем музыку антракта, написанную самим бароном.

За столом было очень весело, только господин фон-Умпрехт казался мне более сдержанным, чем другие. Вначале я почти вовсе не мог его припомнить, и я заметил, что он часто взглядывал на меня, иногда доброжелательно, иногда с некоторым недоверием, но не сказал мне ни слова. Мало-помалу выражение его лица сделалось мне более знакомым, и вдруг я вспомнил, что в прошлом году он изображал в моей живой картине монаха, который сидел, опираясь на локти, за шахматной доской. Я спросил его, не ошибаюсь ли я. Он почти смутился, когда я заговорил с ним; барон ответил за него и сделал шутливое замечание о новооткрытом сценическом даровании своего племянника.

Тут господин фон-Умпрехт странно засмеялся, потом кинул на меня быстрый взгляд, как бы выражавший какой-то уговор между нами и который я никак не мог объяснить себе. Но с этого момента он опять избегал глядеть на меня.

Вскоре после обеда я ушел в свою комнату. И вот опять я стоял перед открытым окном, как часто делал это в прошлом году, и радовался красивому виду, открывавшемуся на сверкающую солнцем долину, которая, суживаясь внизу у моих ног, мало-помалу расширялась и совершенно раскрывалась вдали, чтобы принять в свое лоно город и поля.

Через некоторое время постучали. Вошел господин фон-Умпрехт, остановился в дверях и сказал с робостью:

— Прошу прощения, если я Вам помешал.

Потом он подошел ближе и продолжал:

— Но если Вы согласитесь выслушать меня в течение четверти часа, то я уверен, что Вы извините мое посещение.

Я предложил господину фон-Умпрехту сесть, но он не обратил на это внимания и продолжал оживленно:

— Я странным образом стал Вашим должником и чувствую себя обязанным отблагодарить Вас.

Так как я не мог вообразить ничего другого, кроме того, что эти слова господина фон-Умпрехта относятся к его роли и так как они казались мне чересчур вежливыми, то я попытался возразить. Но Умпрехт прервал меня тотчас же:

— Вы не можете знать, что подразумевал я в своих словах. Позвольте мне просить Вас выслушать меня.

Он сел на подоконник, заложил ногу на ногу и с явным усилием, желая казаться как можно более спокойным, начал:

— Я теперь помещик, но как Вы, может быть, знаете, я раньше был офицером. И в то время, десять лет тому назад, — десять лет тому назад в этот самый день, — со мной случилось непонятное приключение, под игом которого я жил в известной степени до сегодняшнего дня и которое сегодня, помимо Вашего ведома и содействия, подходит к развязке. Между нами какая-то демоническая связь, которую Вы, должно быть, так же мало сумеете разъяснить, как и я; но Вы должны узнать по меньшей мере о ее существовании.

Мой полк стоял тогда в глухом польском гнезде. В смысле развлечений, кроме службы, которая была не слишком утомительной, существовало только пьянство и игра. Сверх того, перед нами стояла перспектива жить здесь долгие годы, и не все из нас умели переносить эту безнадежную жизнь с достаточным самообладанием. Один из лучших моих друзей застрелился на третий месяц нашего пребывания. Другой товарищ, бывший прежде любезнейшим офицером, внезапно стал страшным пьяницей, невежливым, вспыльчивым, почти невменяемым, и у него произошла какая-то история с одним адвокатом, за которую он поплатился своей службой. Полковник моего батальона был женат и, не знаю, с основанием или без основания, так ревнив, что однажды выбросил свою жену в окошко. Невероятным образом она осталась целой и невредимой; муж умер в сумасшедшем доме. Один из наших юнкеров, до тех пор очень милый, но удивительно глупый малый, вообразил внезапно, что понимает философию, изучал Канта и Гегеля и заучивал целые отрывки из их произведений наизусть как дети букварь. Что касается меня, то я только скучал, и так ужасно, что иногда после обеда, лежа в постели, я опасался сойти с ума. Наша казарма была расположена за деревней, состоявшей не более, чем из тридцати разбросанных изб; ближайший город, в расстоянии доброго часа езды, был грязен, отвратителен, вонюч и полон жидов. По необходимости нам приходилось иногда иметь с ними дело. Содержатель гостиницы был еврей, равно как и содержатель кофейни, сапожник и т.п. Что мы вели себя крайне оскорбительно по отношению к ним, это Вам легко себе представить. Особенно мы возмутились против этого племени потому, что один князь, приписанный в чине майора к нашему полку, шутки ли ради или из симпатии, с изысканной вежливостью отвечал на поклоны евреев и сверх того явно протежировал нашему полковому врачу, который был, очевидно, еврейского происхождения. Я не стал бы Вам рассказывать этого, если бы как раз эта прихоть князя не свела меня с тем человеком, которому суждено было столь таинственным образом положить начало нашей связи. Это был шулер, сын еврея-корчмаря из соседнего польского городка. Он молодым парнем был по делам во Львове, потом в Вене и научился там карточным фокусам. Он пополнил самостоятельно свое образование, изобрел еще несколько фокусов и понемножку дошел до того, что мог странствовать и с успехом выступать на сценах кафешантанов и клубов.