Джеймс Ганн - Чудеса магии

Я, конечно, умолял ее как можно скорее вернуть ее волосам их естественный темный цвет, и когда она сделала это, то, казалось вновь пришло все в порядок. Разве я не видел ясно, что опять судьба была в моей власти?.. Разве не все, что совершалось до сих пор, можно было объяснить естественным путем?.. Разве не имели тысячи других людей имения с лужайками и лесом, жены и детей?.. И единственно, что могло бы испугать суеверного, еще отсутствовало — до нынешней зимы: шрам, который Вы видите на моем лбу. Я не трус, позвольте уверить Вас в этом; но будучи офицером, я дважды дрался на дуэли при очень опасных условиях, и еще раз, восемь лет тому назад, вскоре после моей женитьбы, когда я уже оставил службу.

Когда же в прошлом году по какому-то смешному поводу — из-за не совсем вежливого поклона — какой-то господин потребовал у меня объяснения, я предпочел, — тут фон-Умпрехт слегка покраснел, — извиниться. Все было улажено, конечно, самым корректным образом, но знаю наверное, что и на этот раз я дрался бы, если бы не нашла на меня внезапно боязнь, что мой противник ранит меня в лоб и тем самым даст судьбе новый козырь в руки… Но Вы видите — это не помогло мне: шрам существует. И тот момент, когда я был ранен, быть может, больше всего за все десять лет способствовал глубокому сознанию моей беспомощности. Это было нынешней зимой к вечеру; я ехал с несколькими другими лицами, которые мне были совершенно незнакомы, по железной дороге от Клагенфурта в Виллах. Вдруг зазвенели оконные стекла, и я почувствовал боль во лбу; одновременно я услышал, как что-то твердое упало на пол; я схватился за раненое место — текла кровь; тогда я быстро наклонился и поднял с полу острый камень; люди в купе вскочили.

— Что случилось? — воскликнул один из них.

Заметили, что у меня идет кровь, стали оказывать мне помощь. Но один господин — я заметил его ясно — как бы откинулся в угол. На ближайшей остановке приносят воды, железнодорожный врач накладывает мне необходимую повязку, но я, конечно, не боюсь, что умру от этой раны: ведь я знаю, что она должна стать шрамом. Завязался разговор в вагоне, строят догадки о том, было ли тут задумано преступление или же это только обычная ребячья выходка; господин в углу молчит и глядит прямо перед собой. В Виллахе я вылезаю. Вдруг этот человек подходит ко мне и говорит:

— Это предназначалось мне. — Раньше, чем я успел ответить, он исчез; я никогда не мог узнать, кто это был. Быть может, страдавший манией преследования… но может быть и кто другой, имевший полное основание предполагать, что его преследует оскорбленный супруг или брат, и который, так сказать, был спасен мною, так как шрам предназначался мне… Кто может знать?..

Через несколько недель шрам красовался на лбу моем, на том самом месте, где я видел его во сне. И мне становилось все яснее, что я борюсь с какой-то неведомой насмешливой силой, и с возрастающим беспокойством я глядел навстречу тому дню, когда должно было осуществиться последнее.

Весной мы получили приглашение от моего дяди. Я был твердо намерен не последовать ему, потому что мне казалось возможным, хотя ясно картина и не вставала в моем воспоминании, что как раз в его имении находится проклятое место. Но жена моя не поняла бы этого отказа, и поэтому я решился с ней и детками приехать в начале июля с определенным намерением как можно скорее покинуть замок и уехать дальше на юг, в Венецию или на Лидо.

В один из первых дней нашего пребывания разговор зашел о Вашей пьесе, и дядя говорил об имеющихся в ней маленьких детских ролях и просил меня позволить участвовать моим детям. Я ничего не имел против. Тогда было решено, чтобы героя играл профессиональный актер. Через несколько дней меня охватила боязнь, что я опасно заболею и не буду в состоянии уехать. Тогда я объявил однажды вечером, что на следующий день я покину на некоторое время замок и уеду на морские купанья. Я должен был обещать, что вернусь в начале сентября. В тот же вечер пришло письмо от актера, который по каким-то причинам возвращал барону роль. Дядя мой был очень раздосадован. Он просил меня прочесть пьесу, быть может, я сумею найти кого-нибудь из знакомых, который взялся бы играть эту роль. Таким образом я взял пьесу к себе и прочел ее. Теперь попробуйте себе представить, что произошло со мной, когда я дошел до конца и нашел здесь слово в слово изображенным то положение, которое предсказывалось мне на 9 сентября этого года. Я не мог дождаться утра, чтобы сказать дяде, что я хочу играть эту роль. Я боялся, что он будет противиться, так как с тех пор, как я прочел пьесу, я почувствовал себя в безопасности, и если бы я утратил возможность играть в Вашей пьесе, то я бы снова был отдан в жертву неведомой силе. Мой дядя тотчас же согласился, и с тех пор все пошло верным и хорошим ходом. Мы репетировали уже несколько недель день за днем, и я испытал предстоящее мне сегодня положение уже пятнадцать или двадцать раз: я лежу на носилках, молодая графиня Сайма со своими прекрасными рыжими волосами стоит передо мной на коленях, закрыв лицо руками, и дети стоят рядом со мной.

В то время как господин Умпрехт говорил эти слова, мой взор опять упал на конверт, который, все еще запечатанный, лежал на столе. Господин фон-Умпрехт улыбнулся.

— Действительно, я еще не дал Вам доказательство, — и сломал печать. Сложенная бумага показалась на свет Божий. Передо мной лежал совершенный, как бы самим мною набросанный mise-en-scéne заключительного действия пьесы, задний план и кулисы были схематически намечены и снабжены обозначением — лес; черточка с мужской фигурой находилась почти посередине, над ней было написано: «носилки»… У других схематических фигур были надписи красными чернилами: «женщина с рыжими волосами», «мальчик», «девочка», «факельщик», «человек с поднятыми руками».

Я обратился к господину фон-Умпрехту:

— Что это обозначает, человек с поднятыми руками?

— Об этом, — сказал господин фон-Умпрехт, смутившись, — я чуть было не позабыл. Дело обстоит таким образом: в том видении был еще ярко освещенный факелами старый, совсем лысый человек, гладко выбритый, в очках, с темно-зеленой шалью вокруг шеи, широко раскрытыми глазами и поднятыми руками.

На этот раз я был поражен. Мы помолчали некоторое время. Потом я спросил, странно встревоженный:

— Что Вы предполагаете в сущности, кто бы это должен был быть?

— Я предполагаю, — сказал фон-Умпрехт спокойно, — что это кто-нибудь из зрителей, быть может из слуг дяди… или кто-нибудь из крестьян пришедший в конце пьесы в особое возбуждение и бросившийся на сцену… но, быть может, судьба хочет, чтобы кто-нибудь, убежавший из сумасшедшего дома, по одной из тех случайностей, которые меня уже не удивляют больше, пробежал бы по сцене, где я буду лежать на носилках.