Джеймс Ганн - Чудеса магии

Я покачал головой.

— Как говорите Вы?.. плешивый — очки — зеленая шаль?.. теперь это дело кажется мне еще более странным, чем раньше. Фигура человека, которого Вы тогда видели, действительно замышлялась мною в пьесе, но я отказался от нее. Это должен был быть сумасшедший отец жены, о котором говорится в первом акте и который к концу должен был броситься на сцену.

— Но шаль и очки?

— Это актер сделал бы уже от себя. Как Вы думаете?

— Это возможно.

Нас прервали. Госпожа фон-Умпрехт просила мужа к себе, чтобы поговорить с ним перед представлением, и он простился со мной.

Я оставался еще некоторое время и внимательно рассматривал mise-en-scéne, оставленную Умпрехтом на столе.

Скоро меня потянуло к тому месту, где должно было происходить представление. Оно было расположено за замком и отделено от него красивой аллеей. Там, где она кончалась низкими кустами, было расставлено около десяти рядов простых деревянных скамеек; передние были покрыты красным ковром. Перед первым рядом стояло несколько пюпитров и стулья; занавеса не было. Граница сцены и зрительного зала отмечалась двумя высокими елями по сторонам; справа примыкал дикий кустарник, за которым стояло удобное кресло, невидимое зрителям и предназначенное суфлеру. Слева площадка была открыта и открывала вид в долину. Задний план сцены был образован высокими деревьями; они густо срослись только посередине, а слева из тени выходили узкие тропинки. Дальше в глубине леса на маленькой просеке были поставлены стол и стулья, где актеры могли дожидаться своих выходов. Для освещения поставили по сторонам сцены и зрительного зала высокие паникадила с громадными свечами. Справа за кустарником было нечто вроде бутафорской на открытом воздухе; здесь, среди других предметов, нужных для пьесы, я увидел носилки, на которых фон-Умпрехт должен был умирать в конце пьесы.

Когда я шел через поляну, она озарялась спокойным вечерним солнцем… Я, конечно, подумал о рассказе господина фон-Умпрехта. Я не считал невозможным, что фон-Умпрехт принадлежит к породе тех фантастических лгунов, которые издалека подготовляют мистификацию, чтобы возбудить к себе интерес. Я даже считал возможным, что подпись нотариуса подложна и что фон-Умпрехт посвятил и других людей в это дело, чтобы провести его как следует. Особые сомнения возникли у меня по поводу человека с поднятыми руками, пока еще неведомого, но с которым Умпрехт, должно быть, условился; но этим сомнениям противоречила та роль, которую этот человек играл в моем никому неизвестном первоначальном плане — и, кроме того, благоприятное впечатление, которое производила на меня личность господина фон-Умпрехта. И как ни невозможным, и ужасным казался мне его рассказ, что-то меня все-таки располагало ему верить; может быть, глупое тщеславие считать себя исполнителем властвующей над нами воли.

Между тем, вблизи меня поднялось движение; слуги приходили из замка, зажигались свечи, люди из окрестностей, многие в деревенском одеянии, всходили по холму и скромно становились около скамей. Вскоре появилась хозяйка дома с несколькими господами и дамами, непринужденно занявшими места. Я присоединился к ним и болтал с прошлогодними знакомыми. Появились музыканты и заняли свои места; состав был довольно необыкновенный: две скрипки, виолончель, виоль д’амур, контрабас, флейта и гобой. Они тотчас же, очевидно слишком рано, заиграли увертюру Вебера. Совсем впереди, вблизи оркестра; стоял старый мужик, лысый и завернувший шею чем-то вроде темного платка. «Быть может, он был назначен судьбой, — подумал я, — вынуть потом очки, сойти с ума и броситься на сцену».

Дневной свет совершенно угас и пламя свечей слегка колебалось, так как поднялся легкий ветерок. Только теперь я опять подумал о других участниках и вспомнил, что я не видел еще никого, кроме Умпрехта, его детей и дочери лесничего. Теперь я услышал громкий голос режиссера и смех молодой графини Сайма. Все скамейки были заняты, барон сидел в одном из первых рядов и говорил с графиней. Оркестр начал играть, вышла дочь лесничего и сказала пролог, которым начиналась пьеса. Содержанием ее была судьба человека, который, охваченный внезапной тоской по приключениям и далям, покидает своих, не простившись с ними, и в течение одного дня переживает так много боли и невзгод, что замышляет вернуться, пока жена и дети не заметили еще его отсутствия; но последнее приключение на обратном пути, у самой двери его дома, кончается его убийством, и только умирая, может он передать последний привет покинутым, для которых его бегство и смерть составляют неразрешимую загадку.

Представление началось. Господа и дамы хорошо говорили свои роли; я радовался простоте передачи и не думал больше о рассказе фон-Умпрехта.

После первого действия оркестр опять заиграл, но его никто не слушал вследствие оживленного разговора на скамьях. Я сам не сидел, а стоял невидимый другими, довольно близко к сцене, на левой стороне, там, где дорога свободно опускалась к долине. Начался второй акт; ветер слегка крепчал, и колеблющееся освещение немного содействовало эффекту пьесы.

Опять исполнители исчезли в лесу, и заиграл оркестр. Мой взгляд случайно упал на флейтиста, который был в очках и гладко выбрит; но у него были длинные белые волосы, и никакой шали не было видно. Оркестр смолк, и исполнители снова вышли на сцену. Тут я заметил, что флейтист, положивший свой инструмент перед собой на пюпитр, полез в карман, вынул большую зеленую шаль и обернул ею шею. Я был удивлен в высшей степени; в следующий момент выступил господин фон-Умпрехт; я увидел как взгляд его вдруг остановился на флейтисте, как он заметил зеленую шаль и на одно мгновение запнулся; но вскоре он оправился и продолжал спокойно свою роль. Я спросил у молодого, просто одетого парня, стоявшего около меня, не знает ли он флейтиста, и узнал от него, что это учитель из Кальтерна. Представление продолжалось, близилась развязка. Двое детей бродили, как требовалось, по сцене, шум в лесу все приближался, слышны были крики и призывы; не дурно было, что ветер становился сильнее и качал ветвями; наконец, вынесли господина фон-Умпрехта, умирающего искателя приключений, на носилках. Дети бросились к ним, неподвижно стояли в стороне факельщики, жена подошла позже, чем другие, и с искаженным от страха лицом опустилась рядом с убитым; тот хочет открыть уста, пытается подняться, но, как предписано ролью, это ему не удается. Вдруг налетает странный порыв ветра, так что факелы почти гаснут; я вижу, как кто-то вскакивает в оркестре — это флейтист; к моему удивлению, он плешивый, его парик улетел; поднял руки, с развевающейся зеленой шалью бросается он на сцену. Невольно я гляжу на Умпрехта. Его взгляд застыл, как зачарованный, на флейтисте. Он хочет сказать что-то, но, очевидно, не может и падает… Еще многие думают, что все это относится к пьесе, я сам не знаю, как объяснить это вторичное падение; между тем человек пробежал мимо носилок за своим париком и исчез в лесу. Умпрехт не встает, новый порыв ветра гасит один из факелов; некоторые впереди становятся беспокойными, я слышу голос барона: «Тише, тише!» Все стихает, и ветер не движется больше; но Умпрехт лежит вытянутый, не движется, и губы его не шевелятся. Графиня Сайма вскрикивает, люди думают, что и это относится к пьесе. Но я протискиваюсь сквозь толпу, бросаюсь на сцену, слышу, как сзади меня растет беспокойство — люди подымаются, следуют за мной, носилки окружены…