Джеймс Ганн - Чудеса магии

Еще была глубокая ночь, когда он разбудил меня в моей палатке и сказал, что он готов исполнить мое желание.

Он оседлал двух наших косматых монгольских лошадей, ростом не больше крупной собаки, и мы поехали.

Люди моего каравана спали крепким сном близ тлеющих костров.

Прошло несколько часов, но мы не обменялись ни единым словом; своеобразный мускусный запах, выделяемый тибетскими степями в июньские ночи, и однотонный шелест дрока, раздвигаемого ногами наших лошадей почти одуряли меня, так что я, желая бодрствовать, должен был неотвратимо глядеть на звезды, которые в этой дикой, горной стране имеют в себе нечто пылающее, вспыхивающее словно горящие клочки бумаги. От них исходит возбуждающее влияние, наполняющее сердце тревогой.

Когда утренний рассвет взобрался на горные вершины, я заметил, что глаза тибетца были широко раскрыты и, не мигая, все время глядели в одну точку на небе. — Я увидел, что он был в духовном отсутствии.

Я спросил его несколько раз, знает ли он настолько местопребывание «дугпы», что не нуждается в отыскивании дороги, но не получил от него никакого ответа.

«Он притягивает меня, как магнит железо», — пробормотал он наконец, еле шевеля языком, словно во сне.

Мы не останавливались на отдых даже в полдень, он снова и снова молча подгонял свою лошадь. Я должен был не слезая с седла, съесть захваченные с собою несколько кусков вяленой козлятины.

Вечером, огибая подножие голого холма, мы остановились вблизи одного из тех фантастических шатров, какие иногда приходится видеть в Бутане. Они черны, остроконечны, внизу шестиугольны с раздувающимися кверху боками и стоят на высоких подпорках, напоминая таким образом гигантского паука, касающегося брюхом земли.

Я ожидал, что встречу грязного шамана со всклокоченными волосами и бородой, одно из тех сумасшедших или эпилептических существ, которые часто встречаются среди монголов и тунгусов, опьяняются настойкой из мухоморов и затем воображают, что видят духов или же выкрикивают непонятные пророчества; вместо этого передо мной неподвижно стоял человек, добрых шести футов росту, удивительно худощавого телосложения, безбородый, с лицом оливково-зеленоватого оттенка — такого цвета, которого я еще не видал ни у одного живого человека, с косыми, неестественно широко расставленными глазами. Тип какой-то мне совершенно неизвестной человеческой расы.

Губы его, гладкие, словно кожа лица, точно из фарфора, были ярко-алы, тонки, как острие ножа, и так сильно изогнуты — в особенности у далеко отстоящих углов рта, — что на них словно застыла беспощадная усмешка, и казались при этом нарисованными.

Я не мог долго отвести взора от «дугпы» и, вспоминая все теперь, готов почти признаться, что чувствовал себя ребенком, у которого захватывает от ужаса дыхание при виде внезапно выпорхнувшей из темноты ужасной маски.

На голове «дугпа» носил плотно прилегающую ярко-алую камилавку; одет он был в доходящую до лодыжек дорогую шубу из собольего меха, окрашенного в оранжево-желтый цвет.

Он и мой спутник не сказали друг другу ни слова; и предполагаю, что они объяснились тайными знаками, так как, не спрашивая о моих намерениях, «дугпа» внезапно обратился непосредственно ко мне и сказал, что готов показать мне все мною желаемое, если только я определенно возьму на себя ответственность за это, даже не зная, в чем она состоит.

Конечно, я немедленно согласился на эти условия.

Тогда он потребовал, чтобы я, в знак согласия, коснулся земли левой рукой.

Я сделал так, как он хотел.

Затем он молча пошел вперед, а мы следовали за ним до тех пор, пока он не сказал, чтобы мы сели.

Мы уселись у краев столообразного возвышения.

«Нет ли у тебя с собою белого платка?» — спросил он.

Я напрасно рылся у себя в карманах, наконец отыскал завалившуюся за подкладку старую, выцветшую, складывающуюся карту Европы (очевидно я носил ее с собою в течение всего моего длинного путешествия по Азии), разостлал ее перед нами и объявил «дугпе», что этот рисунок изображает мою родину.

Он обменялся быстрым взглядом с моим проводником — и я снова увидал на лице тибетца выражение исполненной ненависти злобы, которое кинулось мне в глаза еще вечером.

Не хочу ли я видеть волшебное действо сверчков?

Я кивнул головой и мне мгновенно стало ясно все, что затем последует: обычный трюк — вызывание насекомых из-под земли свистом или чем-нибудь подобным.

Действительно, я не ошибся; «дугпа» стал производить тихое, металлическое чириканье (они делают это с помощью маленького, серебряного колокольчика, тайно носимого с собою) — и сейчас же из укромных уголков в земле стало появляться множество сверчков, которые всползали на белую географическую карту.

Все больше и больше.

Бесчисленное множество.

Я стал было уже сердиться на то, что ради нелепого фокуса, который раньше достаточно видел в Китае, предпринял такую утомительную поездку, но последующее щедро вознаградило меня за все. Сверчки не только принадлежали к какой-то совершенно новой, с научной точки зрения, породе — это было бы уже само по себе достаточно интересно — но кроме того вели себя самым странным образом.

Едва вступив на карту, они сначала, правда, беспорядочно бегали вокруг, но затем стали образовывать группы, враждебно относившиеся друг к другу. Внезапно на средину карты упало световое пятно радужного цвета (оно происходило от стеклянной призмы, которую «дугпа» держал против солнца, как я успел в том быстро убедиться) и спустя несколько секунд из мирных до тех пор сверчков образовался комок ужаснейшим образом раздирающих друг друга насекомых. Это зрелище было слишком отвратительно для того, чтобы я мог изобразить его. Шелест многих тысяч крыльев производил высокий, певучий звук, который проникал повсюду — в мозг и тело, слышалось верещанье — смесь столь адской ненависти и ужасных предсмертных мук, что я никогда не смогу забыть его.

Густой, зеленоватый сок начал течь из-под кучи.

Я приказал «дугпе» немедленно прекратить все происходящее — он уже спрятал призму и теперь только пожал плечами.

Напрасно я старался разогнать сверчков палкой; их безумное стремление к убийству не знало пределов.

Подбегали все новые и новые толпы, копошащийся, отвратительный комок громоздился все выше и выше и достиг наконец высоты мужского роста.

На далеком пространстве вся земля кишела копошащимися, обезумевшими насекомыми. Беловатая, слипнувшаяся масса, тяготевшая к центру, одушевленная лишь единым помыслом: убивать, убивать, убивать.

Некоторые из сверчков, упав полуискалеченными с кучи и не имея более возможности взобраться на нее, раздирали самих себя своими же клещами.