Джеймс Ганн - Чудеса магии

Я сейчас же, из чувства любопытства, высказал желание увидеть вышеупомянутого знаменитого «дугпу», но проводник моего каравана, житель восточного Тибета, жестоко воспротивился этому намерению. Он кричал, что все это глупости, в стране Бутан нет ни одного «дугпы»; кроме того, «дугпа» — в особенности же «самтше митшеба» — никогда не станет показывать белому человеку свое искусство.

Слишком упорное сопротивление этого человека становилось все более и более подозрительным, и после многочасовых расспросов мне удалось добиться от него признания в том, что он сам исповедует древнюю религию и совершенно точно знает — по красноватой окраске земных испарений, как он солгал мне — что вблизи находится «посвященный дугпа».

«Но он никогда не покажет тебе своего искусства», — заключал он всякий раз свою речь.

«Почему же?» — спросил я наконец.

«Потому что он не берет на себя ответственности».

«Какой ответственности?» — допытывался я дальше.

«Благодаря перерыву, произведенному в области причин, он мог бы быть снова вовлечен в поток перевоплощений, а то и испытать более худшие последствия».

Мне было интересно получить более подробные сведения о таинственной религии, и я поэтому спросил: «Веришь ли ты, что человек имеет душу?»

«И да, и нет».

«Каким образом?»

В качестве ответа тибетец взял травинку и связал ее узлом: «Есть ли теперь на ней узел?»

«Да»

Он снова развязал узел: «А теперь?»

«Теперь его больше нет».

«Так точно и у человека — есть душа и нет ее», — сказал он просто.

Я попробовал другим способом получить представление об его взглядах: «Хорошо, положим, что ты пробираясь по ужасной горной тропинке, шириной в ладонь, вроде той, по которой мы недавно шли, упал бы в пропасть — жила ли бы душа твоя после падения или нет?»

«Я не упал бы!»

Я думал подойти к нему иначе и показал на мой револьвер: «Если я тебя сейчас застрелю, будешь ты жить или нет?»

«Ты не можешь меня застрелить».

«Однако»…

«Ну, попробуй».

«Ну нет, я воздержусь от этого, — подумал я про себя, — хорошо было бы блуждать без проводника по этому беспредельному горному плато».

Он, по-видимому, угадал мои мысли и насмешливо усмехнулся.

Это вывело меня из себя. Я замолчал.

«Ты не можешь хотеть», — внезапно начал он. «Позади твоей воли стоят желания, которые ты знаешь и которых ты не знаешь — и те, и другие сильнее тебя самого».

«Следовательно, что же такое душа по твоей вере?» спросил я с досадой: «например, имею ли я душу?»

«Да».

«А когда я умру, будет ли жить моя душа?»

«Нет».

«А твоя, как ты думаешь, будет ли жить после смерти?»

«Да — потому что у меня есть имя».

«Какое имя? Ведь оно есть и у меня!»

«Да, но ты не знаешь своего настоящего имени — следовательно, не обладаешь им. То, что ты считаешь своим именем, есть лишь пустое слово, взятое твоими родителями. Когда ты спишь, то забываешь его, а я и во сне не забываю моего имени».

«Но ведь когда ты умрешь, то тоже не будешь знать его!» — возразил я.

«Нет. Но учитель знает его и не забудет, а когда он произнесет его, то я встану; но только я, и никто иной, потому что только у меня есть это имя. Никто другой не обладает им. То, что ты называешь своим именем, имеют сообща с тобой многие другие — словно псы», — пробормотал он про себя с презрением. Я слышал эти слова, но не дал этого заметить.

«Что разумеешь ты под словом учитель?» — сказал я непринужденным тоном.

«Самтше митшеба».

«Который здесь по близости?»

«Да, но вблизи находится лишь его отражение; сам он в действительности пребывает повсюду. И если захочет, может не быть нигде».

«Значит, он может быть невидимым?» — тут я невольно усмехнулся. «Ты думаешь — иногда он находится в мировом пространстве, а иногда вне его; иногда он тут — а иногда его нет?»

«Ведь имя здесь, когда его произносят, и его нет больше, когда его не произносят», — заметил тибетец.

«А можешь ли ты, например, когда-нибудь стать учителем?»

«Да».

«Значит тогда будет двое учителей, не правда ли?»

Я внутренно торжествовал, потому что, говоря откровенно, меня раздражало духовное высокомерие этого человека; теперь он попался, думал я, (мой следующий вопрос должен был быть таков: если один учитель захочет, чтобы светило солнце, а другой прикажет итти дождю, кто же одержит верх?) — тем более меня поразил странный ответ, данный им: «Если я буду учителем, то стану тогда «самтше митшеба». Или ты полагаешь, что две вещи могут совершенно быть равными друг другу, не будучи одним и тем же?»

«Но все же ведь вас двое, а не один; если бы я с вами встретился, то увидел бы двух людей, а не одного человека », — возразил я.

Тибетец нагнулся, отыскал в массе валявшихся вокруг кристаллов известкового шпата наиболее прозрачный и сказал насмешливо: «Приложи его к глазу и посмотри на то дерево; ты видишь теперь его вдвойне — не правда ли? Но разве от этого там — два дерева?»

Я не сумел ему сразу на это ответить, да и кроме того мне было бы трудно логически развить столь запутанную тему на монгольском языке, которым мы пользовались в целях взаимного понимания, и поэтому предоставил ему торжествовать. Но внутренно я не мог достаточно наудивляться умственной ловкости этого полудикаря с его косыми калмыцкими глазами и грязной овечьей шкурой со стоящей дыбом шерстью. Есть нечто странное в этих горных азиатах — снаружи они походят на животных, но стоит коснуться их души, как перед вами появляется философ.

Я снова вернулся к исходному пункту нашего разговора: «Ты, значит, думаешь, что «дугпа» не покажет мне своего искусства оттого, что отклоняет от себя ответственность?»

«Наверно не покажет».

«Однако, если бы я принял на себя эту ответственность?»

В первый раз с начала нашего знакомства тибетец утратил самообладание. Беспокойство, с которым он едва мог совладать, отразилось на его лице. Выражение дикой, необъяснимой для меня жестокости сменялось коварным ликованием. В течение многих месяцев нашей совместной жизни мы часто целыми неделями глядели в глаза смертельным опасностям всякого рода, переходили через ужасные пропасти по колеблющимся бамбуковым мостикам шириной в человеческую ступню, так что у меня от ужаса переставало биться сердце, и путешествовали по пустыням, почти умирая от жажды, но никогда еще он ни на одну минуту не терял душевного равновесия. А теперь? Какова могла быть причина того, что он вдруг пришел в такое сильное волнение? Я убедился по его виду, что в его мозгу мысли гнались одна за другою.

Отведи меня к «дугпе», и тебе дам хорошее вознаграждение», — сказал я ему поспешно.

«Я подумаю об этом», — сказал он мне наконец.

. . . . . . . . . . . .