Джеймс Ганн - Чудеса магии

Звенящий гул становился иногда настолько громок и отвратительно резок, что я зажимал уши, думая, что дальше не смогу вынести.

Наконец, благодарение богу, насекомых начало становиться все меньше и меньше, подползающие толпы стали редеть и в конце концов вовсе исчезли.

«Что это он еще делает?» — спросил я тибетца, когда увидел, что «дугпа» по-видимому и не думает удаляться, а скорее хочет сконцентрировать свои мысли на чем-то. Он приподнял верхнюю губу настолько, что я мог ясно видеть его острые зубы. Они были черны, как смола, должно быть от принятого там жеванья бетеля.

«Он связывает и разрешает», — услышал я ответ тибетца.

Хотя я все время беспрестанно повторял, что то были лишь насекомые, нашедшие здесь свою смерть, все же я ощутил сильнейшее волнение и почувствовал себя близким к обмороку, в то время как из какой-то неведомой дали прозвучал голос: «Он связывает и разрешает!»

Я не понял, что должны были значить эти слова, и не понимаю их до сих пор; в дальнейшем не произошло ничего удивительного. Почему же я, несмотря на это, просидел не двигаясь несколько часов — не могу даже представить сейчас сколько? У меня исчезла воля к вставанию — иначе не могу объяснить этого.

Солнце постепенно спускалось, и окружающий пейзаж и облака приняли ту кричаще красную и оранжево-желтую невероятную окраску, которая знакома всем, хоть однажды побывавшим в Тибете.

Впечатление от такой картины можно сравнить лишь с варварски раскрашенными стенами палаток европейских зверинцев, встречаемых на ярмарках.

Я не мог забыть слов: «Он связывает и разрешает!»; мало-помалу они приобрели в моем мозгу какой-то ужасный смысл — фантазия превратила содрогающийся комок сверчков в миллионы умирающих солдат. Меня душила невероятная тяжесть загадочной, чудовищной ответственности, которая становилась тем мучительнее, чем напраснее я искал для нее основания.

Затем мне снова показалось, что «дугпа» внезапно исчез и вместо него появился окрашенный в оливково-зеленый и ярко-алый цвета отвратительный идол — тибетский бог войны.

Я боролся с этим видением до тех пор, пока снова перед моими глазами не восстановилась голая действительность, но и она не была для меня достаточно реальна: испарения, поднимавшиеся из земли, зубчатые вершины великанов-глетчеров на дальнем горизонте, «дугпа» в красной камилавке, я сам в моем полуевропейском, полумонгольском костюме, черная палатка с паучьими ногами — все это не могло быть действительностью! Реальность, фантазия, видение — что было на самом деле и что только казалось? В то же время мысли мои разбегались в разные стороны и возростал удушающий страх перед непостижимой, ужасающей ответственностью.

Позже, много позже, на обратном пути, все случившееся стало вставать в моей памяти, словно ядовитое растение, которое я тщетно старался вырвать из почвы.

Ночью, когда я не могу уснуть, во мне постепенно пробуждается ужасающее предчувствие смысла фразы: «Он связывает и разрешает!» и я стараюсь отогнать эту мысль, дабы она не нашла выражения в словах, а угасла в самом зародыше, как только что показавшийся огонь. — Но мне не помогают все мои старания — духовным оком я вижу, как над грудой мертвых сверчков поднимается красноватое испарение и превращается в облака, которые, окутывая небо страшным призраком урагана, плывут на запад.

И даже теперь, когда я это пишу, на меня нападает — я…я»…

— Здесь по-видимому письмо было внезапно прервано, — заметил профессор Гоклениус: — к сожалению, теперь я должен сообщить вам то, что мне удалось узнать в китайском посольстве относительно неожиданной кончины нашего дорогого коллеги Иоганна Скопера в далекой Азии… — профессор не смог продолжать — его прервал громкий крик присутствующих: «Невероятно — сверчок еще жив — теперь — по прошествии целого года»!

— Невероятно! Поймайте его! Он улетит! — дико кричали все, перебивая друг друга. Ученый с львиной гривой раскрыл бутылочку и вытряхнул оттуда мнимоумершее насекомое.

Спустя одно мгновенье сверчок вылетел через окно в сад и ученые, устремившись за ним в погоню, чуть было не сшибли с ног появившегося в дверях старого музейного служителя Димитрия, который, ничего не подозревая, пришел зажигать лампы.

Качая головой, старик посмотрел на них сквозь оконную решетку и увидел, как они бегали взад и вперед с сачками для ловли бабочек. Затем он взглянул на темнеющее закатное небо и пробормотал:

— Какие странные формы принимают облака в это ужасное военное время! Вот, например, сейчас одно выглядит точь-в-точь как человек с темным лицом в красной камилавке; это было бы вполне человеческое лицо, если бы глаза не были так широко расставлены. По правде сказать, можно еще сделаться теперь суеверным на старости лет!

Перевод с немецкого Е. Бертельса

Видишь ли там эту маленькую черную бронзу между подсвечниками? Она была причиной всех моих странных переживаний за последние годы.

Как звенья цепи связаны между собой эти призрачные беспокойства, высасывавшие из меня жизненные силы, и когда я прослеживаю эту цепь назад, в прошлое, исходным пунктом является всегда одно и то же — бронза.

Если я стараюсь найти другие причины, всегда выплывает она же, словно верстовой столб на дороге.

И куда ведет этот путь, к свету ли познания, или все дальше к разрастающемуся ужасу, я не хочу знать и цепляюсь за короткие дни отдыха, даруемые мне роком перед следующим потрясением.

В Фивах я выкопал ее из песка пустыни, — статуэтку, — совершенно случайно, палкой, и с первой же минутой, когда я внимательнее рассмотрел ее, я был охвачен болезненным любопытством узнать, что она, собственно говоря, изображает. Вообще же я не любознателен.

Сначала я спрашивал всевозможных исследователей, но без результата.

Только один из старых арабских коллекционеров, казалось, догадывался, в чем было дело.

Изображение египетского иероглифа, предполагал он, и странное положение рук у фигуры обозначает, вероятно, какое-то неизвестное состояние экстаза.

Я взял эту бронзу с собой в Европу, и не проходило почти ни одного вечера без того, чтобы я не погрузился в самые странные размышления по поводу ее таинственного происхождения.

Часто мною овладевало неприятное чувство, словно я раздумываю о чем-то ядовитом, злом, коварно и с удовольствием дающим мне возможность освободить его из оков безжизненности, чтобы потом оно могло присосаться ко мне, как неизлечимая болезнь, и остаться мрачным тираном моей жизни. И однажды, при каком-то совсем постороннем занятии, у меня мелькнула мысль, разгадавшая мне загадку с такой силой и неожиданностью, что я вздрогнул.