Джеймс Ганн - Чудеса магии

— Ой…

Вспомнив, что в комнате темно, О-Рэн стала удивленно озираться. Прямо над ее головой с потолка свисала китайская лампа под стеклянным абажуром — неизвестно, когда ее зажгли.

— Как красиво. Кажется, я вернулась в прошлое.

Некоторое время она любовалась приятным светом, исходящим от лампы. Но взглянув на себя в зеркало, покачала головой.

— Я теперь не прежняя Хэйлянь. Я — японка О-Рэн, и Кин-сану нечего ко мне приходить. Но если бы только Кин-сан пришел…

Вдруг О-Рэн подняла голову и снова вскрикнула. Там, где раньше была собачонка, теперь лежал китаец — опершись локтем о подушку, он курил опиум! Крутой лоб, длинная коса, наконец, родинка у левого глаза — все несомненно указывало на то, что это Кин-сан. Увидев О-Рэн, китаец, не выпуская трубки изо рта, чуть улыбнулся, как прежде, своими ясными глазами.

— Смотри, Токио, как и предсказывали, куда ни посмотри — один лес.

Действительно, за балюстрадой галереи второго этажа на густых ветвях деревьев беззаботно щебетали стаи птиц, напоминающих рисунок для вышивки, — глядя на этот пейзаж, О-Рэн с восторгом просидела всю ночь рядом со своим любимым Кином…

— Через день или два после этого О-Рэн, или, как ее по-настоящему звали, Мэн Хэйлянь, стала одной из пациенток психиатрической лечебницы. Во время японо-китайской войны она развлекала гостей в одном увеселительном заведении в городе Вэйхавэе… Что? Какая это женщина? Подожди. У меня есть фотография.

На старой фотографии, которую показал К., была снята печальная женщина в китайском платье и с белой собачкой на руках.

— Когда она поступила в больницу, никто не смог заставить ее снять китайское платье. А если рядом с ней нет собаки, она поднимает крик: «Кин-сан! Кин-сан!» Макино тоже жаль. Взять в любовницы Хэйлянь — представляешь, что это значит: офицер императорской армии после войны привозит на родину женщину из вражеской страны — какие невероятные трудности пришлось ему, бедняге, преодолеть… Что сталось с Кином? Глупо об этом спрашивать. Я даже не знаю, почему подохла та собака — может, от болезни, а может, еще от чего.

Перевод с английского С. Милова

Инки никого не подпускал к своему автоматическому пистолету, он даже не давал притронуться к нему! Пистолет был темно-синего цвета, здоровый такой, и когда ты слегка нажимал на курок, то мгновенно нанизанные друг на друга восемь 45-калиберных пуль выплевывались дулом. Словно кто-то с надрывом чихнул.

Сам Инки был чем-то сродни своему пистолету. Складывалось впечатление, что внутри него та же механика, те же шестеренки… И еще эта его ужасная привычка — слегка поглаживать сквозь карман брюк рукоятку пистолета. Иногда он даже нащупывал пальцем курок. Это сильно действовало нам на нервы.

Гласс однажды так и сказал ему: «Парень, достаточно тебе сделать одно неосторожное движение, как не заметишь, что отстрелил себе пальцы на ногах. Да что там — движение! Стоит тебе просто подумать о нем, как он тут же начнет палить!»

Я помню, Инки улыбался на это и не давал себе труда что-либо ответить. Он был маленьким и жилистым, с бледным, как у смерти, лицом, которое выбривал до посинения. Делать это ему приходилось довольно часто, так как ненавистная иссине-черная щетина отрастала за каких-то три-четыре часа. Волосы на голове были такого же цвета. Когда он разговаривал, то в голосе проскальзывал иностранный акцент. С тех пор, как был принят Сухой закон, он работал в паре с Элтоном Ларсеном. Это было еще в те времена, когда морские ялики с переделанными автомобильными моторами играли в кошки-мышки с налогооблагателями с побережья Нью-Джерси и Нью-Йорка, когда обе стороны с интересом следили друг за другом без света, не используя никаких прожекторов (для того, чтобы сделать игру более увлекательной и трудной). Ларсен и Козакс сгружали свой товар с парохода и везли его в Твинлайт, штат Нью-Джерси.

Примерно в то же время Гласс и я присоединились к ним и стали на них работать. Гласс, который выглядел как нечто среднее между колледжским профессором и продавцом автомобилей, пришел откуда-то из Нью-Йорка, я же был обыкновенным полисменом в маленьком провинциальном городке, пока не решил вести честный образ жизни. Обычно в наши обязанности входила перевозка товара на грузовике из Ньюарка.

Инки всегда ездил с нами, Ларсен — время от времени. Оба не были большими любителями поговорить: Ларсен — по той причине, что тогда видел толк в разговорах, когда отдавал приказы и распоряжения, а у Инки были проблемы с языком, английский давался ему с трудом. Все бы ничего, мы уже привыкли к его корявой речи, но самая большая странность Инки заключалась в том, что он ни на минуту не расставался со своей игрушкой. Он обращался с ней как со своим ребенком — гладил, пришептывал что-то вполголоса…

Однажды, когда мы мягко спускались по склону на машине, Гласс осторожно и вкрадчиво спросил его:

— Ну что тебя так привлекает в этой пушке, скажи, раскрой секрет! В конце концов, существуют тысячи похожих на нее…

— Ты так думаешь? — спросил Инки и метнул в нас быстрый, холодный взгляд, его черные глаза сверкнули. Он сильно коверкал слова. — Знаешь, что я тебе скажу, Гласс? (Он произнёс его имя как «Хласс»). Нет ничего похожего в этом мире. Люди, оружие, бутылки виски — да что угодно. Все в этом мире разное. Каждый человек имеет свои, отличные от всех других отпечатки пальцев, и смею тебя заверить, что из всех пистолетов, сделанных на одном и том же заводе нет ни одного, который хотя бы отдаленно был похож на мой. Я найду его среди ста других с закрытыми глазами. Даже в разобранном состоянии.

Мы не стали ему перечить. Его слова звучали веско и убедительно. Определенно, вне всяких сомнений он влюбился в свою игрушку. Да так что будь здоров! Когда он спал, то постоянно держал свою правую руку под подушкой. Что он сжимал в руке, вы догадываетесь. Мне думается даже, что за всю свою жизнь она не оказывалась от него дальше, чем на три фута. Согласитесь, есть что-то ненормальное в человеке, который так относится к своему оружию.

Все началось в тот злосчастный день, когда Ларсен поехал с нами. Мы, как обычно, сидели молча. Оставалось часа два пути, как вдруг Ларсен заговорил. У него был едкий, громкий бас:

— У тебя шикарная игрушечка, Инки. Но, честно говоря, меня немного выводит из себя твоя дурацкая привычка разговаривать с ней по ночам на своем тарабарском языке, который никто, кроме тебя и, возможно, этой штуки, не понимает. Послушай, а она, случайно, не отвечает тебе?

Инки не стал улыбаться на этот раз.

— Мой пистолет знает только восемь слов. И практически все они значат одно и то же, — сказал он.