Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

– Куда мы едем? – снова и снова спрашивает Энни.

– Подальше отсюда. – Что еще я могу ей ответить?

Одета она в сущие лохмотья, но они, по крайней мере, сухие. В руках крепко сжимает шепчущую раковину – самое драгоценное, что у нее есть. Я осматриваю ее руки и ноги, особенно подошвы и между пальцами – там могли остаться ссадины после нашего погружения на дно реки, да и Дэниел, спасая нас, обращался с нами не слишком бережно. Впрочем, обнаруживаю я всего лишь несколько царапин и синяков, все это скоро заживет. Я заворачиваю Энни в одеяло и тоже переодеваюсь. У меня есть только мои старые одежки, те самые, что я носила до своей жизни на ферме.

Мама сидит на табуретке – там же, где мы ее и оставили. Я опускаюсь возле нее на колени, беру в руки ее лицо, заглядываю в глаза. Она смотрит на меня, но, по-моему, не узнает.

– Мам, – говорю я, – пойдем со мной.

Она вздрагивает и смотрит на пустую постель Джона.

Я качаю головой:

– Мне очень жаль, но его больше нет, и у тебя остались только мы с Энни. И сейчас ты должна пойти с нами.

Я помогаю ей подняться. Она стала совсем легкой, вряд ли намного тяжелее Энни. Я набрасываю ей на плечи одеяло и веду ее, бережно поддерживая. Никто не увидит в ночи, куда лежит наш путь. Один шажок. Второй. Третий. Энни подходит к матери, берет ее за руку, помогает ей идти.

Наверное, это наше путешествие будет очень, очень медленным.

Дэниел уже ждет нас на берегу реки. Энни устала, и мне пришлось взять ее на руки. Свободной рукой я поддерживаю маму. Дэниел подбегает, берет у меня Энни и говорит:

– Вот сюда. – Он идет впереди, а мы с мамой за ним.

На дорожке под дубом стоит Бонни, впряженная в повозку фермера Тейлора. Дэниел усаживает Энни и помогает мне поднять и усадить маму. Она внимательно на него смотрит и вдруг говорит:

– Твоя мать была хорошей, доброй женщиной. Самой милой из всех, кого я знала. Это тебе от нее такая душа досталась.

Дэниел нервно сглатывает и благодарит ее за эти слова.

Энни моментально сворачивается под одеялом клубком, положив голову маме на колени и сунув в рот большой палец; она так измучена, что глаза у нее закрываются сами собой. Мама гладит ее по голове и шепчет:

– Вот и правильно, вот и усни, моя хорошая.

– Тут кое-какая еда, – говорит Дэниел, указывая на три больших узла, – и немного одежды, она от моей матери осталась.

Я замечаю, что из одного узла выглядывает мой браслет; камешки так и поблескивают в лунном свете. Сжимая в руках костяной гребень, я смотрю на Дэниела. Его глаза полны слез.

– Ты помнишь фамилию тех людей, к которым нас Уолш собирался отправить? – спрашивает он.

Я киваю.

– А название деревни помнишь? Дорогу туда найдешь?

– Да, я все помню. Только ведь эти люди ждут, что к ним приедет молодой фермер с женой.

Дэниел разжимает ладонь, и я вижу кольцо его матери. Он берет мою руку, бережно надевает мне на палец кольцо и поправляет меня:

– Ничего, к ним приедет вдова молодого фермера. – Голос его слегка дрожит. Он судорожно вздыхает и поднимает лицо к небу. По щекам его ползут слезы. – Я бы все на свете отдал, чтобы вместе с вами уехать, но я не могу. Если я это сделаю, на моих руках будет кровь Молли. Она…

– Значит, отвар не подействовал?

– Нет. И я пообещал, что стану ее мужем и не позволю ей покончить самоубийством. Я себе это пообещал. Прости. Ведь я думал, что…

Я чувствую вкус собственных слез. И неотрывно смотрю на обручальное кольцо. Я понимаю, что мне никогда больше не ощутить того ласкового тепла, какое он дарил мне уже одним своим присутствием, никогда мне не быть с ним рядом и отныне мне одной предстоит идти по неведомым жизненным тропам.

Холод и тьма – вот что поднимается сейчас в моей душе. Значит, Дэниел станет мужем Молли, а я – его вдовой? Белое пламя вспыхивает передо мной, и в нем я вижу промельк светящихся глаз моего пса, его рычание сотрясает все мое существо. Слепящая ярость и тьма, заполонившие мою душу, мешают мне видеть лицо Дэниела.

А ведь я могла бы позволить им взять надо мной власть. В последний раз. Пусть бы и он испытал ту боль, какую я испытываю в эти мгновения; по своей глубине боль эта равна той пронзительной радости, которую нам обоим довелось когда-то почувствовать.

Мамин голос, сухой и хрупкий, с трудом достигает моего слуха.

– Они всегда найдут возможность от нас уйти, – говорит она. – Я же говорила тебе: он их всех забирает. Тех мужчин, которых мы любим.

И мне вдруг становится ясно, какие чувства она до сих пор испытывает к моему отцу; эти чувства так и не остыли, они обрушиваются на меня, встречаясь с моими чувствами к Дэниелу, с моими мыслями о нем. Погубленная любовь, ставшая горше полыни. Я смаргиваю с ресниц слезы, несколько раз глубоко вздыхаю и словно отдираю от себя все свои прежние мысли. Я не позволю себе ненавидеть Дэниела. Я ни за что не превращусь в подобие собственной матери!

– Скажешь им, что внезапно овдовела, – говорит мне он, – и, оказавшись в отчаянном положении, была вынуждена взять с собой мать и сестру.

Он помогает мне сесть в повозку, вкладывает мне в руки поводья. Достает из кармана ведьмин камень и, развязав тесемку, скрепляет ее концы у меня на запястье.

– Пусть он защитит тебя, – говорит он дрогнувшим голосом. – А теперь уезжайте, пока не рассвело.

– Дэниел…

– Да?

– Спасибо тебе.

Он качает головой:

– Мне так хотелось…

– Я знаю.

Я беру в руки поводья и, щелкнув языком, как он меня учил, трогаю коня. Бонни делает шаг вперед, повозка сдвигается с места и, погромыхивая, начинает все быстрей катиться по дороге.

– Сара, – окликает меня Дэниел, – Сара, подожди!

Я останавливаю лошадь, жду. Он нагоняет меня.

– Скажи им, что ты вдова, потому что это так и есть, – говорит он. – Здесь остается только мое тело; оно будет работать, будет принимать пищу и ложиться спать, пока Господь не решит иначе. Но та главная моя часть, которую ты вызвала к жизни, уедет вместе с тобой.

Я наклоняю голову, и мои губы в последний раз прижимаются к его губам.

Он стоит на обочине дороги и смотрит нам вслед. Когда бы я ни обернулась, я вижу его, пока дорога не сворачивает за холм, поросший деревьями.

Я слышу, как Энни ровно посапывает у меня за спиной, не вынимая пальца изо рта. Мама снова шепчет что-то нежное о любви. Господи, что осталось от моей семьи! И теперь мне, Саре, дочери и сестре, доярке и вдове, придется вести их новым путем – через Миддон, через Олдмор до самого Блэкопа.

Я не знаю, сопровождает ли нас мамин помощник Росопас. Мой фамильяр, существо, порожденное моим гневом, теперь всегда со мной; он скрывается, невидимый, в глубинах моей души и отныне там и останется, ибо я выбираю другую жизнь. И никогда больше не позволю ему бегать на свободе, никогда не получит он имени, никогда не выйдет из-под моей власти. И я никогда не окажусь под его началом, ибо сама буду повелевать им, а он будет давать мне силы в случае необходимости.