Элизабет Ли - Ведуньи [litres]

Я резко разворачиваюсь и веду Энни прочь. И буквально через несколько шагов натыкаюсь взглядом на Бетт, служанку из фермерского дома. Она, склонившись над целой кучей свежей рыбы, о чем-то спорит с торговкой. А рядом с ней стоит Дэниел.

Вот уж кого я хотела бы здесь встретить в последнюю очередь! Не должен он видеть, как меня унижают!

Я отступаю назад.

– Идем, Энни, – говорю я. Во мне борются два чувства: гордость, потому что именно я стала его избранницей, и ненависть, отвращение ко всему этому миру. И еще – желание действовать, применить свою силу. Мне кажется, что и он этого от меня хочет. Но я заставляю себя уйти, не связываться с ними. – Идем же!

Мы уходим, а толпа молча наблюдает за нами. Я с трудом волоку Энни за собой, но все же успеваю украдкой бросить взгляд туда, где только что стоял Дэниел. Но там его больше нет. Тем более нужно поскорей уходить, пока не случилось еще какой-нибудь беды. И тут Энни притормаживает, тихонько стучит по спине какой-то женщины и просит подать ей грошик.

Женщина резко оборачивается и отшвыривает ее от себя. Энни падает на землю.

– Она ведь тебя не об этом просила! – гневно кричу я, не сумев вовремя остановиться. Я поднимаю сестренку с земли, отряхиваю ее. Она сердито исподлобья смотрит на толкнувшую ее женщину. Это жена деревенского кузнеца; она стоит, сложив на груди руки, рядом с дочерью, и обе такие нарядные, в ярких юбках, и у обеих на лицах такое отвращение, словно мы с Энни и впрямь какие-то подлые твари.

– Пошли прочь! – кричит жена кузнеца. – Здесь не место таким, как вы! Сюда приличные люди приходят, честно свои денежки заработавшие и готовые честно их потратить. – И она снова толкает Энни: – Брысь отсюда!

Энни в ярости топает ногой, и я, ей-богу, с трудом удерживаюсь, чтобы тоже не затопать ногами. Я даже дыхание затаила и тщетно пытаюсь успокоиться.

И тут кузнецова дочка с усмешкой говорит, вроде бы прикрывая рот ладонью, но достаточно громко, чтобы все услышали:

– Не тронь их, мама, они же вшивые. Еще дрянь какую-нибудь подцепишь. Ты только посмотри на них. – В глазах у нее вспыхивает жестокое веселье, и она спрашивает у матери, но глядит при этом только на меня: – А вон там разве не наш новый магистрат? – Энни тут же пытается вырваться, но я держу ее крепко. – Давай позовем его? Он ведь должен с таким безобразием бороться, верно? Вот мы и посмотрим, как он ко всяким попрошайкам относится. Пусть заодно спросит, кого это у нас в церкви давно не видно.

Для этой девушки мы всего лишь сиюминутное развлечение. Но я не понимаю, как она, глядя на Энни, может видеть перед собой не голодного ребенка, а что-то совсем иное. Я не понимаю, как в столь юные годы можно быть настолько безжалостной.

Впрочем, вскоре им обеим становится не до нас: на другом конце рынка возникает новое столпотворение, и они спешат туда за новыми впечатлениями. А вместо них перед нами мгновенно возникает та служанка из фермерского дома. Она, шурша юбками, делает вид, будто гонит нас с Энни, а сама шепчет:

– Уходите скорей!

– Но мы так ничего и не успели…

– Ничего. Вот, возьми, – и она быстро сует в ладошку Энни монетку. – И держитесь отсюда подальше. Сегодня, похоже, никто по-доброму на вас и не глянет.

Энни смотрит на монету, потом снова поднимает глаза и смотрит на эту женщину, припоминая, что и в прошлый раз та была к ней добра.

– Спасибо, – говорит она. – Тот ваш пирог был очень вкусный, а больше у вас такого нет?

– Замолчи. – Я дергаю ее за руку, но Бетт только смеется и обещает:

– В другой раз тебя угощу. – Потом смотрит на меня и вдруг хлопает в ладоши, словно прогоняя корову, забравшуюся на грядки с рассадой. – Идите, идите. – И сама тоже идет прочь.

Я тащу Энни по той тропе, что, огибая луг и ферму Тейлора, ведет к нам на чумной холм. Но остановиться у речки и проверить, не оставил ли там Дэниел ведьмин камень, я так и не осмеливаюсь. Лишь когда мы оказываемся среди развалин чумной деревушки, где на склоне холма притулился наш дом, я вновь обретаю возможность дышать полной грудью.

Энни торжественно вручает маме заработанную монетку и теперь с полным правом может пойти поиграть. Она тут же улепетывает, но сегодня не в лес, а в соседнюю лачугу, проникнув туда через зияющий дверной проем. Плющ и всевозможные травы так плотно опутали крышу и стены этой развалюхи, что она даже несколько скособочилась; среди развалин виднеются ярко-голубые брызги незабудок и алые пятна черноголовника. Энни больше всего любит играть здесь; это ее «собственный домик», где она готовит еду из травы и земли и раскладывает ее по тарелкам из листьев лопуха. Иногда я слышу, как она разговаривает со своими воображаемыми «гостями», и стараюсь не думать, сколько духов реальных обитателей этого дома, по-прежнему к нему привязанных, могла бы Энни увидеть при всей своей детской невинности.

Мать водит пальцем по принесенной монете, и я вижу, как смягчается выражение ее лица. Самое приятное – это вернуться домой не с пустыми руками, а для матери нет лучше подарочка, чем монета, хотя она каждый раз и говорит, что именно этого от нас и ожидала.

– Это кто ж вам дал? – спрашивает она, когда я сажусь за стол рядом с Джоном.

– Служанка с фермы. Ты ее знаешь?

– Знаю. Добрая душа.

Джон что-то вырезает из деревяшки, старательно сдувая с нее пыль.

– А помнишь, – говорит он, – как она в тот раз угостила Энни медовой коврижкой? Наш бельчонок тогда чуть за ней не увязался и готов был запросто к ней жить пойти, если б она ее хоть пальцем поманила.

– Так и я бы к ней жить пошла – за медовую-то коврижку, – улыбаюсь я. – Мам, а ты знаешь, что в деревню новый магистрат прибыл?

Она резко вскидывает голову, смотрит на меня и прижимает руку к левой стороне груди.

– Нет, – говорит она. Но это не ответ на мой вопрос; это, скорее, нежелание верить; это ужас перед свершившимся.

Вытащив из-под стола табурет, она буквально падает на него. В лице у нее ни кровинки.

Джон поднимает глаза:

– Ага, точно. Того старого, что вечно в соломенной шляпе ходил, Томпсона, в лесу поймали. Он на Майский день со своей служаночкой развлечься задумал. А она совсем еще молоденькая девчонка. Значит, новый уже здесь? А ведь ты, мам, всегда говорила, что он развратник, этот Генри Томпсон. Еще старым кобелем его называла.

– Так Томпсон уехал? – И мать так резко встает, что даже табурет свой опрокидывает. – Нет, нет, не может быть! Ведь именно он обеспечивал нашу безопасность, да и сам всегда на расстоянии от нашего дома держался. Он никому никогда не позволил бы нас в чем-то обвинить, потому что я о нем знала все, но держала язык за зубами и сама со всеми его девицами разбиралась. Отвары им готовила и денег за это не брала, так что он всегда сухим из воды выходил, а значит, и мы были в безопасности. – Она еще что-то бормочет очень быстро и тихо, и я едва улавливаю смысл ее слов. Голова у меня идет кругом. Значит, вот чем она занималась все это время? Верно служила этому старому кобелю, чтобы нам безопасность обеспечить! Но теперь кобель уехал, и что же с нами будет?