Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– А у нее есть такое право?

– По мнению христианской религии – нет. Но Эмили так запуталась, что христианству с этим трудно совладать. Ты говоришь, что она находится в стадии отрицания, и мне кажется, это то же самое, что назвать ее состояние сильной меланхолией. Как ты думаешь, почему? Нет, не говори мне; я хочу сам тебе сказать, потому что не связан клятвой Гиппократа и думаю, что у меня получится яснее и проще.

– Ты помнишь, как много лет назад мы все это разбирали с бедным стариной Дарси? Мы говорили об особом несчастье художника одаренного, но одаренного несоразмерно его устремлениям. Это про Эмили. Она неплохой скульптор. Головы президентов и председателей у нее получаются очень хорошо; даже с печатью таланта. Масляная скульптура, которую она теперь высмеивает, была нелепостью, но выдавала большое искусство ваятеля. Дело просто в том, что она не слишком творческая натура: стоит ей сойти с прямого и узкого пути портретной скульптуры, и ее идеи оказываются немногим лучше банальностей; подлинно оригинального в ее работе недостаточно, чтобы поднять ее над средним уровнем. Ты знаешь, что ее идеалом была Барбара Хепуорт. Работы Эмили подражательны, не так хороши, как у Хепуорт, но определенно никогда не отойдут от Хепуорт и не пойдут дальше. Это не так уж и плохо, но беда в том, что Эмили знает о своей второсортности и мучается из-за нее. Худшая трагедия в искусстве – не в том, чтобы остаться неудачником, но в том, чтобы не достигнуть намеченного для себя успеха. Ты когда-нибудь читал дневники Бенджамина Роберта Хейдона? Интересный художник, но недостаточно сильный, чтобы достигнуть целей, которые он сам себе поставил. Результат: страдания и в конце концов самоубийство. Боюсь, что и это про Эмили. Но где Хейдон воспользовался пистолетом, там она выбрала очень женский и очень длительный способ покончить с жизнью, потерявшей для нее всякий смысл. Ужасно, но что делать? Это ее решение.

– Ты так говоришь, будто она знает, что делает.

– Ну а разве нет?

– Я полагаю, что нет – на сознательном уровне. Но разве наши самые важные решения принимаются на уровне сознания? Она не скажет «я себя убиваю», но скажет «я себя ненавижу», а это в конечном итоге может быть то же самое. Если бы только можно было что-нибудь сделать!

– Мой совет вам, доктор, не совать свой нос в это дело. Если ты ее спасешь, как, я полагаю, ты формулируешь это про себя, то для чего? Ради еще нескольких лет ненависти к себе? Не пытайся изображать Господа Бога. Пусть Ананке возьмет свое. Она все равно возьмет свое, ты же знаешь.

– Я не могу так, как ты, игнорировать то, что у меня под носом. А ты знаешь, что у меня под носом прямо сейчас, помимо Эмили Рейвен-Харт?

– Нет, но, видимо, ты собираешься мне рассказать.

– Да. Чарли!

– Какой Чарли? Чаплин?

– Не притворяйся идиотом. Преподобный Чарльз Айрдейл.

– А, этот Чарли. Он вернулся из ссылки, да? Епископ перевел его на городской приход?

– Он живет вместе с бродягами в крипте Святого Айдана.

– Господи боже! Что он говорит?

– Я еще не успел с ним побеседовать. Я дважды почти загнал его в угол, но он оба раза ускользнул у меня меж пальцев.

– Но… с бродягами! Живет с божьими людьми! Такого не ожидаешь от священника. Как он выглядит?

– Ужасно. По всем приметам – вконец спился. Я скоро его поймаю.

– А может, у меня получится с ним поговорить?

– Это еще зачем?

– Если ты забыл, я религиозный редактор «Голоса». Здесь явно кроется интересная история. Что может привести священника на самое дно жизни? Такого рода.

– Хью, ты омерзителен.

– Да нет. На этом можно получить для него денег. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ему помочь.

– В самом деле? Ты не хочешь, чтобы судьба порезвилась с Чарли, но не против, если она потешится с Эмили Рейвен-Харт?

– Не требуй от меня последовательности; она – добродетель мелких душ [94]. Я всегда любил Чарли, хоть он и осёл. Знаешь, Джон, я ведь тоже человек. Философские принципы – это для посторонних, а не для друзей.

АНАТ. Проблема Чарли – запущенный алкоголизм. Говоря попросту, он пьет не просыхая.

Удивительно, почему в глазах многих алкоголик – великая, вольная душа. Взрослым людям следовало бы понимать, что это не так. Пьяница для них – некто воспаряющий над сумраком быта, свободный от повседневных дрязг. Если я начну писать о пьяницах в литературе, мой труд разрастется во множество томов. Следует быть избирательным и кратким. Я мог бы много понаписать про Сейтеннина ап Сейтина Саиди, одного из трех бессмертных пьяниц с Британского острова, как назвал его Томас Лав Пикок. Замечательно приветствие Сейтеннина Эльфину и Тейтрину, явившимся к нему в замок: «Добро пожаловать, все четверо». Когда Эльфин отвечает на это: «Благодарим, но нас лишь двое», великий человек парирует: «Двое или четверо – все едино». Но Сейтеннин – герой мифа, и то, что из-за его пьяного недосмотра Эльфин лишился царства [95] Согласно легенде Эльфин был сыном валлийского царя Гвиддно Гаранхира (т. е. Гвиддно Длинноногого), который правил областью, именуемой Край-на-дне, включавшей в себя 16 городов. Край был защищен от моря плотиной со шлюзами. Во время отлива шлюзы открывали, чтобы позволить воде стечь, а перед наступлением прилива – закрывали. Гвиддно поставил на шлюзы своего друга Сейтеннина, пьяницу. Однажды Сейтеннин был на пиру во дворце; он опьянел и заснул, не закрыв шлюзы. В результате Край-на-дне затопило. Почти все жители погибли, а царю с придворными пришлось скитаться. , – мифический грешок. На деле последствия пьянства не бывают такими масштабными.

Из всех великих литературных пьяниц главный, несомненно, Фальстаф, хотя мы ни разу не видим его пьяным до потери рассудка; он – причина пьянства других, а это отвратительная черта. Его обожали многие поколения театралов, дурно отзываясь о принце, не полностью подпавшем под его чары. Лишь в краткой сцене Фальстафа с Долль Тершит мы видим, что его шутки прикрывают отчаяние. Актеры любили Фальстафа: засунуть подушку в штаны, изображая живот, да говорить самым низким басом, и любой актеришка сочтет себя великолепным. А благодаря гению Шекспира Фальстаф действительно великолепен. Но один актер, будто самой судьбой предназначенный для этой роли, отказывался ее играть: Чарльз Лоутон в молодости служил управляющим гостиницы и говорил, что слишком многих фальстафов выставил из «Павильона» в Скарборо и потому терпеть не может эту породу.

Что касается алкоголизма Чарли, то самое близкое известное мне его подобие в литературе – Мармеладов из «Преступления и наказания», беспробудный пьяница, который признается Раскольникову, что пропил чулки жены. Мучительное раскаяние, словесные излияния жалости к себе, полное понимание глубины бездны, куда упал, и неспособность подняться – все это роднило его с Чарли, но где Мармеладов бормотал, там Чарли вещал, как опытный ритор, который всю жизнь проповедовал и призывал к покаянию.