Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Диккенс предоставляет широчайшее поле для догадок в плане моей книги. Все эти отбросы общества, живущие на улицах и ночующие в «Одиноком Томе», – где они испражнялись, когда возникала такая потребность? Надо полагать, в проулках, на задворках. А те, кто совершал долгие путешествия дилижансом, – ведь они каждый раз, пока возница менял лошадей, бежали в конюшню, к типичному наклонному желобу со стоком в яму, чтобы помочиться? Несомненно, особенно если учесть, сколько они пили: пинта хереса – вина, сильно крепленного добавкой бренди, – шла только так, чтобы освежиться. Неудивительно, что свирепствовали болезни. А путешествующие дамы, что же делали они? В литературе нет ни намека, но надо полагать, просили у хозяйки постоялого двора воспользоваться комнатой, куда могли удалиться с горшком. А куда потом девалось содержимое горшка? Разумеется, его выносила горничная; то была существенная часть ее работы.

Если вдуматься, классовая система Европы и Америки вплоть до XX века стояла на разделении между теми, кто постоянно имел дело с нечистотами, и теми, кому этого делать не приходилось. Лица благородного происхождения даже в самых тяжелых превратностях судьбы до такого решительно не опускались. Поэтому те, кто опорожнял, чистил и прожаривал на солнце стульчаки и горшки, по этой самой причине не могли претендовать на благородство. Леди и джентльмены, даже самые снисходительные, здесь проводили черту. Именно поэтому, когда Том Джонс обрюхатил горничную, в этом не увидели ничего особенного, а вот любое покушение на добродетель дамы было тяжким проступком.

Этот принцип порой доходил до абсурда, воплощенного Свифтом в его знаменитом – когда-то считавшемся совершенно непристойным – стихотворении о том, как любовник прокрадывается в спальню возлюбленной. Он упивается видом баночек с помадой, духами и лентами, но потом видит у кровати хорошенький стульчик, открывает дверцу и обнаруживает, что это стульчак! Он выбегает из комнаты в отчаянии, с криками: «Селия! Селия! Селия срет!» Так ему и надо. Горничная Селии могла бы порассказать про свою хозяйку всякого – и эти рассказы оскорбили бы нежные чувства влюбленного, зато придали бы ей человечность, в которой влюбленный ей отказывал.

Граница между хозяйкой и горничной. Даже у миссис Микобер, дошедшей до крайней бедности из-за злоключений своего любимого Уилкинса, есть кому опорожнять горшки: этим занимается несчастная сирота, служащая у Микоберов за жилье и еду – вероятно, скудную. Сирота, почти наверняка незаконнорожденная, происходила из работного дома и, таким образом, практически не заслуживала звания человека. Так, кто-то, чтобы горшки выносить. А миссис Микобер должна была иметь прислугу, иначе все ее претензии на благородство улетучились бы.

Имеет ли эта тема какое-то отношение к черной тени, нависшей над «Домом пастора»? Да. Будь у меня возможность посмотреть на Эмили и, может быть, провести анализ двух-трех образцов ее стула, я бы, возможно, нашел подтверждение тому, о чем уже догадался, и тому, чего, видимо, боялась Чипс.

Профессиональный этикет не позволял мне вмешиваться в лечение Эмили Рейвен-Харт (как бы я ни подозревал ошибочность диагноза Дюмулена). Но это не мешало мне втайне наблюдать за Эмили. Я часто выглядывал из окна своей консультационной на внутренний двор, ограниченный с одной стороны садом «Дома пастора», а с другой – задней стеной храма Святого Айдана. Мои строения утратили практически всякое сходство с конюшней (если не считать красивого барельефа с лошадиными головами над входом); они красиво смотрелись и содержались в порядке. Слушая своих пациентов, я часто бросал взгляд в окно, поскольку пациенты говорили свободней, если я не смотрел прямо на них. Я знал, что от взгляда в упор человеку бывает не по себе.

Из окна я непременно видел нескольких «божьих людей», болтающихся у входа в крипту церкви, где каноник Картер обустроил для них прибежище. «Криптой» теперь пышно именовался старый захламленный церковный подвал; там установили столы и скамьи и оборудовали кухню, где сердобольные приходские дамы и несколько пенсионеров-мужчин кормили всех пришедших горячим завтраком. Но тем, кто не ел, было там неудобно, и они завели привычку околачиваться во внутреннем дворе. Самые смелые заходили в церковь и целый день спали на деревянных скамьях, покрытых тонкими подушечками, – подальше от алтаря и поближе к каменной чаше со святой водой. Мне не нравилось, что мой внутренний двор служит местом сборища лиц без определенного места жительства. Но я мог что-либо изменить, лишь устроив скандал и подставившись под обвинение в недостатке любви к ближнему. Кое-кому из моих более робких пациентов было неприятно проталкиваться через эту толпу, которая не стеснялась клянчить у них подаяние. Но мой дворник, который не сочувствовал этим, как он их называл, оборванцам, выживал их со двора как мог – то шуровал метлой у них под ногами, то, гораздо действенней, просил помочь ему что-нибудь перенести или убрать.

Эта несколько средневекового вида компания, безусловно, оживляла наш внутренний двор, но мы с Дамами предпочли бы обойтись без нее. Чипс держалась с божьими людьми подчеркнуто враждебно, когда они бродили как хотели по ее саду и время от времени мочились на прилегающем кладбище.

Из моего окна было хорошо видно, что делается у Дам. Самое меньшее раз в день Эмили выходила подышать воздухом в саду или по какому-нибудь делу. Случайному наблюдателю она показалась бы все той же – красивой женщиной, явной аристократкой, но я заметил, что она теперь ходит медленнее и – особенно если смотреть сзади – как-то обвисла, что на нее было совершенно не похоже. Я под надуманным предлогом зашел в дом – гостей тут теперь не привечали. Эмили отсутствовала телом, но присутствовала духом – для моего чувствительного диагностического орудия. Я уверен, что не ошибался, когда улавливал время от времени запах, знакомый каждому врачу, хотя некоторые и предпочитают его игнорировать. Дух «Дома пастора» существенно изменился.

Теперь я дважды в неделю ложился на стол к Кристофферсон, и она выискивала у меня в теле негнущиеся, больные и напряженные места. Она была виртуозной массажисткой и пользовалась старинной техникой шведского массажа; по временам ощущения были такие, словно меня больно избивают, но действовала эта процедура освежающе. Уход за телом развязывает язык.

Я спросил, что она думает о происходящем в «Доме пастора».

– Я никогда не понимала до конца этих англичанок. Конечно, понятно, что там творится; такое можно увидеть повсюду, и нынче об этом открыто говорят. Но в годы их молодости этого явления еще не понимали, и они всегда держались так, словно стоят спина к спине против всего мира. Не то чтобы враждебные, но готовые к обороне. А теперь вражда заползла внутрь. Впервые за все годы, что я их знаю, они не ладят.