Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Извини. Мне просто нечего сказать. За последние несколько минут я потерял великую любовь своей жизни, а также единственное подобие сына, на какое мог надеяться. К такому не сразу привыкаешь.

– Ну-ну, давайте не будем разводить дешевую драму, – сказал Брокки. – Ты вовсе не потерял великую любовь своей жизни. Она до сих пор там, где жила много лет, – у тебя в памяти. Что же до потери сына, ты был бы говенным отцом, зато из тебя вышел отличный воскресный дядюшка, тебе достались лучшие минуты в обществе Гила, и при этом ты пропустил подростковый бунт и прочие обычные неприятности, с которыми приходилось справляться мне. В этом твоем клубе, случайно, не подают по-настоящему хороший ром, а?

– Уверен, что подают. Это как раз такой клуб. Сейчас я раздобуду у них бутылку, и мы сможем удалиться ко мне на квартиру.

Так мы и сделали, и отлично провели вечер, разобрав новое положение, в котором оказались, одобрили его и укрепили старую дружбу.

Странное дело: о Гиле мы говорили очень мало. Но это были самые настоящие поминки по нему.

С художественной точки зрения мои отношения с Нюэлой закончились совершенно неправильно. Начинались они как страстная любовь, и те студенческие годы, те часы в отеле «Форд» были для меня прекрасней всего, что можно найти в литературе или искусстве. Когда наша любовь продолжалась несколько лет после замужества Нюэлы, она пьянила меня не хуже, чем обман короля Артура его лучшим другом Ланселотом Озерным. Долг уступил страсти. Но развязка! Брокки что-то подозревает; вместо того чтобы поговорить со мной как мужчина с мужчиной, он нанимает сыщика; ссора на пониженных тонах в обеденной зале клуба «Йорк»; веселье на троих у меня в кабинете, все целуются со всеми и смиряются с тем, что по всем правилам искусства совершенно неприемлемо. Рука старости, злобной воровки, набрасывает погребальный покров на романтику юности, и я невольно увидел свою милую Нюэлу жилистым гинекологом с нитями седины в ирландских черных волосах. Увидел я и Брокки в благородной мантии учености – мужем, который разобрался с интрижкой жены довольно банальным способом и не проявил гнева. Поскольку Нюэла сказала, а Брокки согласился – так, словно она изрекла неопровержимую истину, – мне пришлось поверить, что женщина может совершенно искренне любить двоих одновременно. И что хуже всего, я увидел себя – не Ланселотом Озерным, ненавистным самому себе прелюбодеем, и решительно не шпрехшталмейстером, красующимся посреди арены, но проходной репризой в жизни двух людей, которых любил больше всего на свете.

С художественной точки зрения, наверное, мне положено было застрелиться, оставив записку: «Всех прощаю». Но меня совершенно не тянуло на самоубийство, и я наконец частично опознал в себе Тома Сойера, который требует, чтобы все происходило, как в романе, и осложняет простейшие дела нелепой подростковой книжной чепухой.

«Частично» – это слово очень важно. Романтичный безумец и глуповатый подросток – это отнюдь не вся личность доктора Халлы, который так успешно распускает и вновь ткет жизни других людей. Интересно, как часто это бывает? Поднеси Мудреца поближе к свету, и увидишь, что он одновременно и Дурак. В том, что мы знаем о жизни великих философов, можно найти более чем достаточно подтверждений.

АНАТ. В какой степени мы должны, взрослея, пересматривать свои взгляды на ту смесь сексуального влечения, эльфийских чар, простой похоти и одиночества, которую называем любовью? Ибо бессмысленно притворяться, что любовь не меняется с годами, если не успела умереть за эти годы. В прозе и поэзии об этом говорится мало.

У меня нет молодых пациентов. Хвори, которые я способен лечить, – достояние среднего и преклонного возраста. У молодых другие потребности. Но я много слышу о молодежи и читаю то, что молодые пишут сами о себе. Для них любовь – насколько мне известно, это слово еще не полностью вышло из оборота – потеряла практически всякое очарование, потому что телесное единение стало намного доступней. (Хотя, вероятно, все же не так доступно, как можно подумать, читая современную литературу.) Как знает любой ребенок, который нетерпеливо ждал рождественского ужина, околачиваться вокруг стола, вдыхать ароматы, доносящиеся из кухни, и нагуливать аппетит – гораздо большее наслаждение, чем собственно поглощать пищу. Подлинное удовлетворение аппетита дается только гурманам, а гурманы отнюдь не набивают желудок до отказа при каждой возможности. Итак, в наше время любовь частично – не полностью – утратила свою магию, чрезмерно упростившись. Но конечно, похоть и одиночество никуда не делись. И сексуальное влечение, хоть и облачилось в новые одежды (или вытащило старые из чулана), ничуть не ослабело.

Но так было не всегда.

До недавнего времени большинство популярных литературных произведений кончалось у алтаря. Во время наших прапрадедов литература чрезвычайно редко заглядывала в брачную постель. Но о! – мы бы любую цену заплатили, только бы узнать, что произошло, когда мистер Рочестер в прекрасной льняной ночной рубахе с рюшами задрал хлопчатобумажную ночную сорочку миссис Р. номер два (урожденной Джейн Эйр) и занялся делом, которое для нее было, несомненно, чем-то новым и странным.

Странным на практике. Вероятно, отчасти знакомым по фантазиям и по наблюдениям повседневной жизни. Живя так, как жила Джейн, невозможно сохранять полное неведение относительно секса. Это верно и в отношении Шарлотты Бронте, единственной родительницы Джейн. И Шарлотта, и Джейн жили в деревне в век конской тяги, а лошади – создания нескромные. Да и беспутный Бренуэлл Бронте наверняка хотя бы иногда проговаривался о своих похождениях так, что слышали и сестры. Братья воротят с корню добродетель. Одна из этих сестер, героическая Эмили, во всяком случае должна была знать, что к чему, и хотя бы догадываться, что именно так тянет Хитклифа к Кэти, возлюбленной его юности: дочь преподобного Патрика Бронте не могла не знать о существовании подросткового секса – наверняка приход ее отца изобиловал примерами.

Без всякого сомнения, Джейн Эйр в первую брачную ночь легла в постель девственницей, но не дурой.

А героини Джейн Остин? Бойкая девушка вроде Элизабет Беннет не могла не набраться хоть каких-то познаний до замужества с Дарси. В ней сочетались типичные для шекспировских героинь скромность и веселый ум, а скромность совершенно не мешает понимать, что движет миром. Героини Джейн Остин с точностью до толщины волоска знали, где проходит граница между весельем и обыкновенной распущенностью.

Чистота, проистекающая из невежества, перерастает в обычную глупость, когда возраст младенческой невинности прошел. А ведь Джейн никто никогда не обвинял в том, что она ценит глупость. Но позже в том же XIX веке случилось и это, ибо нет такой отвратительной нелепости, которую человеческое общество рано или поздно не возведет в доктрину и не начнет защищать всеми орудиями из арсенала общественного идиотизма.