Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

– Ага. Да-да. Кажется, начинаю понимать.

– Как вы можете понимать, если я вам еще ничего не рассказал? О, я понял. Я вижу по вашим глазам, мой старый друг. Вы решили, что я сошел с ума.

– Ну…

– Мания величия? Инфляция эго? Что-то в этом роде?

– Я ожидала, что любая ваша крупная идея будет как-то связана с трудом всей вашей жизни. Но вы, кажется, решили бросить медицину и заделаться воздыхателем литературы.

– Но эта идея в самом деле связана с моей работой. Проистекает из нее непосредственно. Давайте я все-таки расскажу о ней в общих чертах.

– Да, это будет лучше всего.

– Вы когда-то рассказывали, что читали много исторических трудов?

– Я много лет изучала Шпенглера. Он идеально подходит к моему характеру. Конечно, иногда – в летнем отпуске, когда хочется чего-нибудь полегче, – я читаю Тойнби; он очень хорошо пишет, и его уклон в религию принес отличные плоды.

– Когда перед вами разворачивалась история судьбы человечества, вы не испытывали желания узнать больше об анамнезе тех, кто коренным образом повлиял на эту судьбу?

– Нет. Для меня это звучит слишком романтично.

– Да полно вам: судьба человечества прямо связана с болезнями и расстройствами тех, кто ее вершит. Разве вам не хочется знать больше о геморрое Наполеона?

– Нет. Он умер, как вы, несомненно, знаете, от рака желудочного привратника.

– Разумеется. Но бой при Ватерлоо проиграл из-за тромбоза геморроидальных вен. Командир, вынужденный передвигаться по полю боя в карете, в сопровождении врача и постоянно делающий остановки, чтобы прилечь, находится не в самой лучшей форме. Разве вам не хочется знать больше о бронхопневмонии Вашингтона, которую тогда называли ангиной? Чем он болел на самом деле? А «летучая подагра» королевы Анны, которая скакала у нее по всему телу, – как вы думаете, что это могло быть?

– Все это зафиксировано в документах. Что вы собираетесь с ними делать?

– Ничего. Я пойду совершенно другим курсом. Вам не удастся сразу проникнуться, потому что вы ничего не читаете, кроме Шпенглера, который совсем не привлекает среднего читателя. Нет, я собираюсь применить современную медицинскую теорию к важным литературным персонажам. Почему Микобер облысел? Недостаток кератина? Как выглядели его ногти? Что ела Джейн Эйр в бытность свою гувернанткой в господском доме? Я уверен, что ей не доставались импортные ананасы и виноград; мучное, мучное, мучное – ежедневно, – и как это повлияло на ее превращение в маленький ходячий кремень? Мы знаем, что Джейн Остин любила портвейн; повлияло ли это как-то на ее героинь? Подумайте об отказе от нормальной сексуальности в литературе девятнадцатого века. В чем истинная суть брака Доротеи Брук и мистера Кейсобона? Они должны были спать в одной кровати; таков незыблемый обычай того времени. Что происходило в этой кровати? Происходило ли вообще что-нибудь? Какие выводы можно сделать о менструальном цикле Эммы Бовари? Как Нана умудрялась не беременеть? Старый добрый метод – тампон, пропитанный уксусом, – или что другое? В каком состоянии были зубы у матросов «Пекода»? Я собираюсь вникнуть в эти вопросы как можно глубже. Это обеспечит мне много лет счастливых изысканий. Сопоставить литературу и современную ей медицинскую практику. И – пожалуйста, Крис, заметьте это себе особенно – придет день, когда ни один писатель не осмелится представить вниманию публики пьесу или роман, не разработав предварительно истории болезни всех персонажей. Вполне возможно, что в будущем великими писателями смогут стать только врачи. Вы следите за моей мыслью?

– Я, кажется, вас понимаю, а это не совсем то же самое.

– Вы по-прежнему считаете, что я сошел с ума?

– Пока нет.

Я совершенно серьезно собирался взяться за этот проект, но, когда описывал его Кристофферсон, неминуемо слегка сгустил краски. Ее характер этого требовал. В Инге Кристофферсон, человеке восхитительном во всех отношениях, что-то прямо-таки требовало комедийного подхода; хотелось добиться, чтобы она побледнела, вскрикнула отчаянно или изумленно или даже – но это значит стремиться к недостижимому – засмеялась. Она шутила по-своему, у нее был сухой морозный юмор, но чужие шутки на нее не действовали. Она была шпенглерианкой до мозга костей. Именно великая теория циклической прогрессии Шпенглера сподвигла Кристофферсон на беседу со мной в мой день рождения. Как рассуждала Кристофферсон, я прошел стадии роста и зрелости и теперь, с неохотного разрешения правительства, вступал в стадию упадка. Blüte, Reife и Verfall [91]: проще не бывает. По мнению Кристофферсон, я достиг возраста сожалений, возраста, когда после еды остаются пятна на лацканах. Кристофферсон не приходило в голову, что какая-то черта характера может превратить путь под уклон в путь к просветлению и таким образом озарить оставшиеся мне годы некоторой радостью. Кристофферсон чисто по-тевтонски почитала авторитеты, и Шпенглер был авторитетом для нее.

Но не для меня. Он, безусловно, был замечательным человеком (предвидел катастрофические последствия национал-социализма для Германии и храбро заступался за евреев), но я не мог согласиться с его типичным для пруссака рвением к аскезе. Как практикующий врач, я считаю, что жизнь сама обеспечит нам весь мыслимый уровень дискомфорта, – совершенно излишне стремиться к этому специально. Я собирался наслаждаться жизнью в старости, насколько это возможно.

Я решил назвать свою великую книгу «Анатомия беллетристики», по примеру «Анатомии меланхолии» Роберта Бертона. Как его книгу назвали величайшим трудом по медицине, принадлежащим перу неспециалиста, так, надеялся я, и мою назовут величайшим трудом по литературоведению, принадлежащим перу врача. Конечно, я буду экстраполировать: исходить из известного – информации, сообщаемой автором о персонаже (вымышленном, но оттого не менее настоящем), – и синтезировать на основе тщательных исследований и обоснованных догадок элементы, о которых автор, скорее всего, знал, но по соображениям, типичным для своего времени, не мог написать. Как врач, я не понимал писателей, добровольно опускающих такие детали; ведь, конечно же, с литературной точки зрения здоровье, физическое состояние и условия жизни персонажей представляют для автора всепоглощающий интерес. Как и для меня.

Но в своей повседневной жизни, большая часть которой все еще посвящалась медицинской практике – хоть я и стремился ее сократить, перенаправляя потенциальных пациентов другим врачам, – у меня не было времени на исчерпывающие исследования, какие требовались для моей книги. Поэтому я решил записывать каждый раз, когда в голову придет очередная идея для книги; записывать здесь, в «Истории болезни», хотя каждая очередная пометка «АНАТ.» будет прерывать плавное течение того, что уже начало перерастать в солидную повесть.