Робертсон Дэвис - Чародей [litres]

Они продолжали препираться чрезвычайно нелепо, и я вспомнил о своей собственной тяге к коронованным особам и светским красавицам. Наконец Эмили не вынесла рассудительности, которую Чипс, не удержавшись от соблазна, стала ей внушать.

– Ради бога, заткнись! – закричала Эмили и выбежала с рыданиями.

– Бедняжка, она чуточку приуныла, – сказала Чипс. И тоже разрыдалась, а она, в отличие от Эмили, не умела плакать красиво. – О боже, как бы мне хотелось привести ее к тебе!

Я понял, что пора уходить, и ушел. Но когда я уже был на пороге, Чипс спросила мне вслед:

– Ты ничего странного не заметил во дворе?

– Странного?

– Да, несообразного. Я довольно-таки уверена в том, что видела. Ты держи глаза открытыми.

И действительно, стоило мне отойти на шаг от их парадной двери, как я понял, о чем шла речь.

АНАТ. Все время, пока мы беседовали, Эмили лежала – вероятно, точнее будет сказать «возлежала» – на диване, и это напомнило мне о многочисленных литературных героинях, проводивших в таком положении большую часть своей жизни. Почему? Чем они хворали? Если человек лежит в кровати, возможно, он по-настоящему болен; но если женщина принимает гостей, лежа на диване, это свидетельствует о чем-то другом – возможно, о неком хроническом недомогании. Что же это могло быть?

Я вспомнил синьору Маделину Нерони, так замечательно выведенную в «Барчестерских башнях». Троллоп называет ее красоту совершенной и с особенным энтузиазмом восхищается ее «бюстом» – стыдливое викторианское обозначение груди. Где бы она ни появилась, она становится предметом восхищения, и самые разные мужчины находят ее неотразимой. Но она проводит свою жизнь в полулежачем положении, а когда ездит с визитами, брат выносит ее из кареты и немедленно размещает на ближайшем или наиболее стратегически расположенном диване. Что же не так с синьорой?

Она, конечно, экзотическое создание для дочери английского священника, даже богатого; но мы знаем, что она была замужем за неким Пауло Нерони, итальянцем, капитаном папской гвардии, и что он обращался с ней жестоко. Отсюда жизнь лежа.

Как врач я этому не верю. Женщины, которых избивали мужья (и женщины, упавшие при подъеме на развалины, как случилось с синьорой, по ее собственным словам), не могут сохранить идеальную красоту. Вот какие сведения о ней, по моему мнению, объясняют загадку: она родила, и автор намекает, что ребенок был незаконным; она узаконила дитя при помощи опрометчивого брака. (Она именовала дочь «последним отпрыском императоров», что было чрезвычайным преувеличением.) Моя догадка состоит в том, что роды принимал какой-нибудь коновал и у синьоры произошло повреждение, распространенное в те времена, – образовался свищ мочевого пузыря, разрыв родовых путей, через который моча просачивается во влагалище. Это означало, что страдалица должна все время носить нечто вроде памперса и не может вести нормальную жизнь. Отсюда инвалидность и жизнь на диване. Такое повреждение считалось неизлечимым почти до конца XIX века; а так как его не обсуждали вслух, им объясняется множество случаев загадочной хрупкости здоровья у женщин.

Разумеется, Эмили ничем таким не страдала, но ее возлежание на софе чрезвычайно живо напомнило мне эту литературную героиню, и я понял, что становлюсь жертвой писательской одержимости, – это когда любые жизненные случаи напоминают о книге, которую автор пишет или собирается написать. Я еще не начал работать над «Анатомией беллетристики», но она уже царит в моих мыслях; я записываю наброски, и теперь должен обязательно обшарить страницы романов в поисках дам, которые, возможно, понесли эту травму в родах – как мы знаем, весьма распространенную до того, как благодаря успехам современной хирургии она отошла в прошлое.

– Если она решила покончить с собой таким исключительно неприятным способом, мой совет тебе – оставить ее в покое и не вмешиваться.

Макуэри прибег к своему старому фокусу – занимать позицию «от противного» в любом споре, считая, что таким образом он сможет привести спор к какому-то разумному компромиссу.

– Но, Хью, это же негуманно? А для меня к тому же совершенно неприемлемо, поскольку клятва Гиппократа обязывает меня спасать жизнь при любой возможности, а не изображать философического осла, как ты предлагаешь.

– Ты знаешь, я сомневаюсь, что эту клятву в самом деле сформулировал Гиппократ.

– Может, и нет, но в ней сформулировано то, за что он стоял, и она – благородное определение моей профессии.

– Красиво сказано. Но время от времени она скромно ужимается. Я заметил, что она больше не запрещает врачам давать средства для прекращения беременности или, предположительно, прерывать беременность хирургическим путем. Но в наше время вообще кто угодно может сделать аборт. Я слышал недавно про девушку, которой еще нет двадцати, а она уже сделала три аборта.

– Время от времени приходится менять определения.

– О, конечно. Приходится идти в ногу со временем. Ну тогда почему бы тебе не пойти к Дюмулену и не сказать ему, что, по твоему мнению, он является пособником Эмили Рейвен-Харт, помогая ей совершать самоубийство; может быть, это больше не запрещено законом, но точно не украсит репутацию врача. То, что затеяла Эм, – отнюдь не удар милосердия; это жестоко, и не только по отношению к самой Эм. Как это действует на Чипс? Разве ты не обязан подумать и о ней?

– Но я же не могу пойти к Дюмулену. Это будет…

– Чрезвычайно непрофессионально. И против твоей клятвы. Разве ты не клялся быть верным своему цеху – даже когда его представители ошибаются или просто проявляют преступную халатность? Верным своему цеху! О Джон, не надо так рассуждать! «Моя страна – права она иль неправа, моя мать – трезва она или пьяна». Так, кажется? Я был о тебе лучшего мнения.

– Ну и хорошо. Очень сожалею, что поднял этот вопрос.

– Правильно сожалеешь, клятволюб ты этакий. Разве ты не клялся: «Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной»? А теперь выбалтываешь секреты, как старуха за чаем. Стыдитесь, доктор.

– Хью, еще одно слово в этом духе – и я уберу виски. Ты меня оскорбляешь, черт возьми.

– Это намеренно, честное слово. Ну разве ты не видишь, что я всего лишь пытаюсь докопаться до правды? Ты думаешь, что у Эмили рак и она не лечится; ты знаешь, что Дюмулен ничего не делает – скорее всего, потому, что она не обмолвилась ему ни словом, а он не обладает такой интуицией, какой славишься ты. Твоя лояльность к коллеге по цеху не дает тебе вмешаться. У тебя чешутся руки, но Гиппократова клятва для тебя важнее уважения к праву Эмили делать со своей жизнью все, что она хочет.