Сергей Королев - Черный Новый год [сборник litres]

Внутри были смятые ячейки из-под игрушек. И ничего больше. Обычная старая коробка. Только на помойку ее. Валера разочарованно ругнулся, швырнул картонку обратно в угол, постоял, пытаясь собраться с мыслями: ну что теперь-то делать, не в полицию же, в самом деле, идти, хотя – куда еще?.. И как там отец – может, ему уже успели вручить «подарок», а может, ему плохо стало, когда он увидел эту чертову бабу с дитем…

Маринка подняла брошенную коробку, тоже внимательно ее осмотрела.

– Да нет там ничего, – зло сказал Валера. Страх все сильнее пробирал до костей, вместе с холодом, не таким ледяным, как наверху, но особенно пронизывающим, могильным.

– Тут крышка странная, – сказала Маринка. – Похоже, снизу что-то приклеено…

Крышка коробки оказалась двухслойной, с картонным карманом, в котором обнаружились мелко исписанные тетрадные листки. Бумага была пожелтевшей, а чернила – поблекшими и кое-где расплывшимися от сырости, но слова еще можно было разобрать.

Валера уселся на перевернутый деревянный ящик, подвинулся, чтобы рядом пристроилась Маринка с фонарем. Осторожно развернул сложенные пополам листки.

« Зиночка, если сможешь, прости меня… »

В 1941 году Гале исполнилось тринадцать лет.

Дети соседей росли, как дворовая трава, – так про них говорили досужие старухи, выглядывавшие летом из открытых окон многолюдной коммуналки. Хотя на самом деле ни травинки не росло во дворе большого четырехэтажного дома на 5-й линии Васильевского острова. Двор был унылый и серый, как большинство ленинградских дворов, с глухими стенами домов напротив, в которых лишь кое-где виднелись разномастные окошки, прорезанные с логикой горячечного сновидения. Однако детворе и такой двор годился, благо просторный – можно было играть в прятки в подворотнях или наблюдать, как многочисленные подвальные кошки охотятся на не менее многочисленных чердачных голубей – причем мальчишки радовались охотничьим успехам кошек, а девочки, наоборот, жалели голубей и кошек гоняли.

Галя чуралась дворовых развлечений, она была тихой девочкой, хорошо училась и очень старалась, чтобы у мамы не было лишних поводов укорить ее. Мама, миниатюрная, взбалмошная, безалаберная, как стрекоза из басни, была актрисой в театре – пусть не в совсем настоящем взрослом театре, а в ТЮЗе, и пусть на вторых ролях, но все же творческая профессия объясняла мамин непредсказуемый нрав. То она была доброй и ласковой, то грубо бранила Галю за оставленную невымытую тарелку, то сама разводила невероятный беспорядок в комнате, то вовсе не слышала, что Галя говорит. Настроение мамы зависело от того, насколько ладилась ее жизнь с молодым мужем, Галиным отчимом, и потому Галя старалась, чтобы отчиму тоже было нечем ее укорить. Отчим же, младше матери лет на десять, недурной собой, но какой-то засаленный мужчина, с жирными черными волосами, относился к Гале вроде бы неплохо, хотя видел в ней кого-то вроде прислуги. Звали отчима Геннадий, «дядя Гена». Он был человеком неопределенных занятий, порой целый день лежал в комнате на тахте и посылал Галю то за хлебом, то за квасом. Галя откладывала уроки и шла выполнять поручение, и если видела во дворе распотрошенные кошками голубиные тушки в ореоле лежавших рядом сизо-белых перьев, то обходила их подальше – вид сырого мяса вызывал в ней отвращение на грани страха.

Кроме мамы и отчима была у Гали старшая сестра Зина – та родилась еще в самом первом мамином браке, не в том, от которого осталась Галя, а еще раньше. Зина была уже совсем взрослой, девятнадцатилетней, и работала на заводе. У нее был ухажер, симпатичный парень по имени Роман, она несколько раз приводила его в гости и очень хвасталась им перед соседями и перед Галей.

Не сказать, что Галя с Зиной жили дружно – и ссорились, и дулись друг на друга, а еще однажды Галя, когда была помладше, изрисовала чернилами почтовые карточки, которые Зина коллекционировала – так Зина ее даже отлупила за это. Но в общем, они, кажется, любили друг друга – а как иначе, когда у тебя на свете так мало близких людей, ведь кроме мамы и друг друга больше никакой родни у них не было.

Самое начало войны Гале как-то не запомнилось. Разговоры взрослых о настоящей войне стали естественным продолжением школьных рассказов о том, как красные побеждали белых, о врагах-капиталистах, а еще – учебных воздушных тревог, и фильмов про войну, и суровых песен – « Если завтра война, если враг нападет, если темная сила нагрянет… ». «Завтра» будто накликали, но заметила это Галя, только когда ввели карточки. Но это еще было ничего: кругом говорили, что война скоро закончится и все станет, как прежде. И воздушные тревоги пока еще казались учебными, понарошку.

Все шло своим чередом, мама ходила работать в ТЮЗ, у Гали начался учебный год; ребят в классе было мало. Зина стала бойцом МПВО – Местной противовоздушной обороны – и теперь жила где-то в Выборгском районе, в переоборудованной под казарму школе, как она сама рассказывала во время редких визитов домой. Закрыли продуктовые магазины. В длинном коммунальном коридоре стало тише – многих мужчин забрали в армию. А вот мамин муж, даром что молодой и здоровый, каким-то образом отвертелся. Все так же лежал на тахте, только теперь стал пропадать куда-то чаще.

За хлебом Галя теперь ходила не одна, а с мамой – у той были карточки. Однажды вышли на улицу и в очень высоком, чистом, розоватом небе – будто кровавой водой умытом, это сравнение Гале на ум будет приходить уже позже, – увидели немецкие самолеты. Маленькие аккуратные черные кресты в вышине.

С того дня война началась настоящая: во время налетов гремели взрывы, дом дрожал, повылетали все оконные стекла, вместо них дворник вставил фанеру, и в комнате теперь было всегда темно и как-то дико. Едва начинали выть сирены, Галя с мамой спускались в бомбоубежище. Дядя Гена в это время всегда был дома и спускался вместе с ними. В бомбоубежище он порой шутил, старался, видать, заглушить страх, но шутки у него выходили глупые, порой отталкивающие. Однажды сказал ухоженной старушке Эльзе Францевне со второго этажа, которая всегда приносила в бомбоубежище в корзине свою старую разжиревшую болонку и круглого кота, – мол, если нормы продовольствия еще сократят, придется питомцев Эльзы Францевны пустить на котлеты. Старушка демонстративно отодвинулась от дяди Гены и больше с ним не здоровалась.

А нормы выдачи продуктов снизили в середине сентября, потом в октябре… В ноябре мысли о еде уже напрочь затмевали все остальное. Галя жила будто в сером коконе, все кругом было вроде рядом, а вроде и где-то далеко, зато мучительно острыми, до боли, были воспоминания о тарелке горохового супа, который Галя не доела летом, вылила в унитаз – ну как так можно было, суп – и в унитаз?! Или о куске хлеба, который она однажды, сидя у открытого окна, от нечего делать скормила голубям. Думала даже о картофельных очистках – столько еды, помыть да отварить, зачем выбрасывали?.. Галя теперь ходила в школу исключительно из-за тарелки супа: теплая водица с щепоткой муки.