Сергей Королев - Черный Новый год [сборник litres]

Увы, мама совсем не умела делать запасы. Еще в начале октября, когда семья не голодала по-настоящему – так, подголадывала, мама где-то обменяла все свои золотые украшения на сумку консервов, и на несколько дней наступила сытая, почти довоенная жизнь, а потом все стало хуже прежнего. Дядя Гена иногда приносил еду – то крупу, то сахар. Как оказалось, он обворовывал запертые квартиры эвакуированных: в ноябре Галя сама увидела, как он вскрыл комнату Эльзы Францевны – старушку, кажется, забрали к себе родственники. Галя ему ничего не сказала. Отчасти потому, что не умела возражать взрослым. Но не только поэтому. Утром она видела, как мальчишки, в больших рукавицах, с мешками, с рюкзаками, пошли охотиться на бродячих кошек. С невольным тошным любопытством задержавшись у окна подвала, Галя слышала истошные кошачьи вопли и для себя решила: честное слово, лучше она воровать будет, чем вот так.

– Мам, ты не сразу все ешь, ты по частям, – тихо уговаривала Галя и пыталась спрятать остатки хлеба в тумбочку. Но мама ее не слушала – как всегда. Отбирала весь свой хлеб и съедала за раз, а потом целый день сидела голодная.

Домой вдруг вернулась Зина. Почему, как, отчего? Оказалось – беременная. Живот уже был заметен, вообще же Зину было не узнать – исхудавшая, с распухшими ногами, с серым лицом, очень молчаливая, она не хотела отвечать ни на какие вопросы, легла лицом к стене да так и лежала сутками. Жених Роман погиб на фронте, а ее из-за беременности комиссовали – это все, что удалось выяснить.

Через неделю оказалось, что мама каким-то образом исхитрилась забрать по карточкам хлеб «вперед» и в одиночку его весь съела. Узнав об этом, дядя Гена назвал ее пустоголовой мартышкой, замахнулся, как для удара, но не ударил и ушел куда-то прочь из квартиры. Мама заплакала, собрала самую лучшую свою одежду – меховые сапоги, пальто с лисьим воротником – и побрела на черный рынок, попытаться выменять хоть немного еды. Галя пошла в школу – только и думая о том, как в школьном подвале, где теперь проходили занятия, будет хлебать жиденький мучной суп, – но оказалось, что школьное здание разбито вчерашним авианалетом. Галя отправилась обратно. Несколько раз видела трупы, последний – лошадиный, вокруг него собрались люди, они лопатами, топорами, ножами выдирали из туши куски мяса, кровь мешалась с грязью. Прежде от такой картины Галю бы, наверное, вырвало – но теперь мысль была лишь одна: мясо. Надо достать хоть кусочек. Хоть голыми руками. Как обрадуются мама и сестра, если Галя принесет мясо. Она робко попыталась протиснуться к туше, но ее оттолкнули. Галя пошла домой.

Мама выменяла пальто с лисьим воротником на хлеб из опилок. Лишь ближе к вечеру она вспомнила, что в кармане пальто остались все, все продуктовые карточки. Дяди Гены дома не было; мама сказала, что пойдет обратно на рынок, а Гале велела оставаться дома, и снова Галя пыталась робко возражать, и снова ее будто не слышали. Обычно немцы бомбили по вечерам, с начала девятого до полуночи. Мама должна была успеть вернуться. Но она не вернулась – ни вечером, ни утром. Не вернулась вообще.

Зато пришел дядя Гена, принес откуда-то немного крупы и жмыха. Галя сказала ему, что мама не вернулась и что теперь у них нет карточек.

Отчим посмотрел на нее как-то оценивающе, помолчал. Наконец сказал:

– Ничего, мышонок, будешь меня слушаться – проживем. А не будешь – пеняй на себя.

И Галя слушалась.

Сначала они вдвоем ходили по квартирам во время налетов, когда те жильцы, у кого были силы, спускались в бомбоубежища. Какие-то квартиры дядя Гена вскрывал, а в какие-то Галя пробиралась через выбитые окна: дядя Гена подсаживал ее с улицы, и очень маленькая для своих лет, худенькая Галя запросто пролезала даже в совсем небольшое окно. Брали все съестное, что находили. Поначалу Галю мучила совесть, но не сильно – все мысли о том, что она, пионерка, занимается воровством, затмевал тот миг, когда она клала в рот кусок украденного сахара. Сахарницу нашла в буфете у лежащей тут же мертвой старухи – которой этот сахар все равно уже не нужен! А потом дядя Гена рассказал ей, как воруют управдомы, и даже показал, как в одном из соседних домов управдомша устроила пиршество с танцами – они смотрели из окна пустой, вскрытой квартиры в доме напротив. После этого Галина совесть замолчала почти вовсе.

Обычно дядя Гена не разрешал брать ценные вещи – только еду. Говорил, что из-за ценностей милиция будет искать, а еда – «да кто его разберет, кто сожрал». Но изредка выносили дорогую посуду, статуэтки, часы и прочее из тех квартир, про которые дядя Гена откуда-то точно знал, что жильцы уехали в эвакуацию или умерли. Такие вещи дядя Гена обменивал на еду на черном рынке.

Так Галя с дядей Геной стали почти друзьями. Подельниками. И все было почти неплохо, пока в декабре не оказалось, что воровать уже нечего.

Кругом царил такой холод, что дух вымораживало, – и на улице, и в коммунальной квартире, почти опустевшей, с пустыми же комнатами, откуда немногочисленные оставшиеся жильцы вынесли все, что могло гореть в печках-буржуйках. Холод мучил даже больше голода: казалось, шел изнутри, из пустого желудка. Дни теперь проходили в тягостном отупении. Перед внутренним взором неспешно проплывали блюда, торжественно, будто суда по Неве, – тарелки размером с баржи, полные ненавистной в довоенное время манной каши, или пироги высотой с Адмиралтейство – непременно мясные. Галя уже несколько месяцев не ела мяса.

Зина была совсем слабая, вставала только для того, чтобы дойти до ведра в коридоре. Исхудавшее лицо ее казалось совсем маленьким, руки – обтянутые кожей кости, зато живот был большим и круглым, будто вобравшим в себя все жизненные соки изможденного тела. От голода у нее тоже мутилось сознание, только грезила она не о еде, а о том, что вернется с фронта ее давно погибший жених. «Такую свадьбу справим», – восклицала она, тяжко переворачиваясь на кровати, и Гале становилось жутко. Еще Зина говорила о сыне, почему-то она была твердо уверена, что у нее будет сын. «Ромой назову, как папу».

Надо сказать, если бы не дядя Гена, то Галя и Зина, наверное, уже бы умерли. Где-то отчим умудрился найти, или украсть, или выменять целую лошадиную голову, и они с Галей вместе сходили к Неве набрать воды, чтобы эту голову сварить – вдвоем было легче нести тяжелое ведро. Люди спускались к замерзшей реке, к проруби, по заледеневшим ступеням. Какая-то женщина поскользнулась, упала и уже не могла подняться. К ней никто не подошел. Галя тоже головы не повернула.

Во дворах теперь не было ни голубей, ни воробьев, ни кошек, ни собак, ни крыс. Всех съели. Не было и тех соседских мальчишек, которые охотились на кошек. Единственная на весь коммунальный коридор еще живая соседка, баба Нюра (в которой страсть к сплетням словно поддерживала остатки сил) рассказала, что мать мальчишек сошла с ума, убила младшего и скормила своему любимцу – старшему. Баба Нюра вообще много чего подобного рассказывала. Говорила, будто на черном рынке продаются пирожки с человечиной. Говорила, что в городе появились банды людоедов, которых легко определить по сытому, здоровому румянцу, и потому они выходят охотиться на людей, когда темнеет. Рассказывала и такое: якобы на Съездовской зачем-то приземлился немецкий парашютист, так его людоеды поймали, затащили в узкий двор-колодец и там по частям зажарили и съели – когда немец еще жив был, ему уже ноги над костром пекли, и все жители окрестных домов слышали жуткие вопли. Эта история Галю особенно впечатлила, хотя была очевидным вымыслом.