Сергей Королев - Черный Новый год [сборник litres]

Дядя Гена усмехался, мол, истории про банды людоедов – преувеличение, но в то же время велел Гале не ходить в одиночку по подворотням, а то, что с валявшихся на улицах трупов начали срезать мясо – Галя и сама видела. И это даже не показалось ей слишком отвратительным: ничто уже не пробивало ледяную корку голодного отупения. Только подумалось: кто-то поел мяса. Хоть какого, но мяса. Как хотелось мяса!..

Мысли Гали словно были услышаны. Ближе к концу декабря дядя Гена принес небольшой кусок мяса, уже с легким душком, но вроде еще годный к употреблению. Сказал, что выменял на черном рынке. Галя, как и Зина, последние дни почти не поднималась с кровати, из-под горы одеял, которые все равно не грели – само тело уже не производило тепла. Долго не лежать – это было важное правило, и Галя вставала, шаркала до окна (ноги не поднимались) и шла обратно. Но уже один только запах вареного мяса придал силы встать на ноги.

Мясо было непонятным, белым, по вкусу напоминало курицу, но со странным горьковатым привкусом.

– Что это? – спросила Зина.

– Собачатина, – сказал дядя Гена. Его худое лицо было темным от голода, глаза ввалились: он смотрел будто из двух глубоких ям, и, возможно, потому взгляд казался первобытным, одичалым.

– Фу, – для порядка сказала Галя и добавила: – Но вкусно.

В конце декабря, под наступающий Новый год, Зина, давно ко всему безучастная, кроме еды, вдруг начала искать что-то в ящиках большого комода, который пока еще миновала участь быть разбитым топором и сожженным в буржуйке. Все соседи умерли, даже сплетница баба Нюра – она погибла от опухания, потому что с голоду слишком много пила подсоленного кипятка. Тишину вымершей коммунальной квартиры нарушали только грохот бомбежек и артобстрелов, да хлопанье входной двери, когда возвращался дядя Гена, ходивший куда-то по своим темным делам.

– Чего тебе? – безучастно спросила Галя. Каждое слово вылетало в тишину облачком пара – буржуйка не прогревала большую комнату, по углам призрачно белела изморозь, а на улице стоял такой мороз, что перебивало дыхание.

– Открытки, где мои открытки? – Зина, кряхтя, выпрямилась, посмотрела на Галю совершенно безумными огромными глазами. – Я Роме хотела написать… С наступающим поздравить.

– Зин, твой Рома погиб давно, – отчетливо и безжалостно сказала Галя; сестра ее по-настоящему напугала. – На фронте.

– Да, да, – Зина опустила руки и истерически засмеялась, потом заплакала – почти без звука, совсем без слез. Ее огромный круглый живот трясся. – А где открытки?

– Не знаю. Наверняка на растопку пошли, – Галя почему-то тоже захихикала, хотя ей вовсе не было смешно.

Нижний, самый большой ящик комода остался открытым. Что-то там лежало, завернутое в грязные, в разводах, газеты. Зина запустила туда руку, достала то, что лежало сверху, развернула.

Это оказалось человеческое – детское – бедро. Сизовато-бледная кожа, торчащая обрубленная кость. Зина, всплеснув руками, бросила его на пол. В ящике оказалось еще несколько кусков детских тел – части рук и ног.

– Галь, Галь, – забормотала сестра. – Это что делается-то… В милицию надо…

Галя все сразу поняла. «Собачатина». Так вот что они недавно ели. Вспомнилось, как дядя Гена уходил куда-то с пилой. Галя подумала, что ее сейчас вырвет, должно вырвать. Она склонилась вперед, но рвоты не было. Пустой желудок настойчиво требовал еды. Все равно какой. Все равно.

Зина с трудом поднялась со стула, придерживая живот.

– Пошли в милицию. Прямо сейчас, пока он не вернулся.

– Нет, – уперлась Галя. – Если дядю Гену арестуют, нам есть нечего будет, пропадем! Ты, что ли, будешь еду добывать, со своим пузом? Когда и до ведра дойти не можешь!

– Ты с ума сошла? Он же убийца!

– Да никого он не убивал! Он трупы распиливал, а трупам все равно!

– Это тоже преступление!

– Но не убийство!

– Ты так говоришь, потому что воруешь вместе с ним! Стыд какой! А еще пионерка!

– Дура! Сама ведь за двоих ешь ворованное! – с обидой и злостью выкрикнула Галя.

Все это время ей казалось, что они с Зиной невыносимо громко кричат друг на друга, хотя на самом деле они из последних сил едва сипели в промерзшей комнате. Зина несколько раз порывалась выйти из квартиры, но Галя ее удерживала:

– Никуда не пойдешь! Сиди тихо! Делай вид, что ничего не знаешь!..

(Много-много лет потом Галя себя спрашивала, что было бы, если б она послушала старшую сестру, если бы они тогда успели вдвоем выйти в остервеневший декабрьский мороз, сумели бы дойти до отделения милиции, все бы рассказали… Если б они после ареста отчима остались одни – умерли бы они обе? Или все-таки обе выжили бы?..)

Тут в коридоре ухнула входная дверь – пришел дядя Гена. Больше было некому, больше в их огромной коммунальной квартире никого в живых не осталось.

Зина еще что-то договаривала про милицию и уголовщину, Галя зажала ей рот, затем попыталась забросить кусок тела обратно в ящик, но выронила из закоченевших и опухших пальцев.

Дядя Гена вошел в комнату, когда ящик еще оставался открыт, а на полу лежал детский окорок. Он уставился на сестер.

– Кто сказал «милиция»?

В сумерках чудилось, будто вместо глаз у отчима – провалы в темноту, словно лицо его было маской, под которой – лишь бездонная пустота. И глядя в чернейшую эту пустоту, Галя, едва раскрывая обметанный ледяным ужасом рот, произнесла в совершенной тишине:

– Это не я. Это Зина. Мне вообще все равно, не мое это дело…

Отчим схватил Зину за плечо и молча потащил из комнаты. И Зина еще успела обернуться, взглянуть на Галю и отчетливо сказать:

– Что, сестричка, кушать хочешь? Ну вот убьет он меня теперь – так на, кушай!

Галя слышала, как отчим протащил Зину по коридору и запер в давно не действующем туалете. Слышно было, как Зина из последних сил пару раз стукнула в дверь, что-то прокричала… На пороге снова появился отчим. Ничего не сказал, просто захлопнул и запер дверь комнаты.

Теперь настала очередь Гали кричать и колотить в дверь – впрочем, ее сил хватило лишь на несколько слабых ударов, а голоса – лишь на тихий хрип.

– Дядь Ген, я же помогала тебе, я же всегда слушалась!..

Когда силы окончательно иссякли, Галя опустилась на пол возле двери и впала в бездумное оцепенение. Сквозь щели между кусками фанеры на окне просачивался серый свет. Даже если выбить фанеру – третий этаж… Сколько она просидела? Очнулась, когда поняла, что почти не может пошевелиться от холода. Поднялась, растопила буржуйку остатками книг. Вместе со слабым теплом, разливавшимся от рук по телу, пришло понимание, что же она наделала. Проявила малодушие и трусость, не достойные советского человека, не достойные человека вообще… Галя снова провалилась в безмыслие, граничащее с помешательством. В какой-то миг поняла, что сидит напротив печки, раскачивается из стороны в сторону и смотрит на дотлевающие уголья. И на ведро с остатками воды у печки. И тогда посреди ее сознания, пустого, как вымерший дом, зазвенела одна мысль. Небольшой план.