Сергей Королев - Черный Новый год [сборник litres]

Валера поднялся с перевернутого ящика, свернул пожелтевшие исписанные листы.

– Не понимаю, чем нам может помочь эта история. Хоть бы слово было написано о том, что теперь делать!

Маринка так и сидела, теребя в руках все чаще мигающий фонарь.

– А я бы сразу ушла, – сказала она. – Не стала бы ждать этого… который мертвечиной кормит… Валь, а ты бы ушел или остался?

– Не знаю, – с досадой сказал Валера. – Идем отсюда, а?

– Я не хочу домой, – откликнулась Маринка, нахохлившись на ящике. – Я вообще никуда не хочу. Страшно.

– Ну а что теперь, так и будешь здесь сидеть?

Еще немного поуговаривав племянницу, Валера разозлился:

– Ну и сиди, – и первый полез наверх, понимая, что это не лучшая идея, что не следует оставлять неуклюжую Маринку одну лезть по узкой высокой лестнице – но пошло все, ему-то что теперь было делать, к кому обращаться, куда идти?.. В гаражном боксе он невольно огляделся – закупоренная в бетонной коробке тишина напополам с тусклым желтым светом казалась хоть каким-то убежищем, хотелось забиться в угол между стеной и старой кухонной тумбочкой и так сидеть, пока все не решится как-нибудь само – но нет, не решится, – и с этой мыслью Валера открыл ворота гаража. Внутрь ворвалась метель.

– Маринка! Я сейчас уйду, ну в самом-то деле!

– Подожди, – донеслось глухо из ямы.

Валера остановился, глядя в череду запертых ворот напротив. Наискось летел снег. Раздраженно обернулся:

– Ну, ты скоро там?..

В яме что-то громко бряцнуло о лестницу. И сразу – что-то тяжело, глухо упало. Фонарь, подумал Валера, – надо же быть таким идиотом, он ведь не забрал у Маринки большой фонарь! А она, небось, додумалась лезть по лестнице, держа его в и без того неуклюжих руках…

– Маринка! Блин, Маринка!

В яме было черно и тихо. Трясущимися руками Валера достал телефон, включил фонарик, едва не выронив гаджет в яму. Нагнулся, посветил. Племянница лежала на полу у лестницы.

– Маринка…

– Валь, у меня с ногой что-то, – глухо донеслось снизу. – Ногу согнуть не могу.

Ругаясь, Валера снова полез в картофелехранилище. Вот что стоило ему просто подождать, пока Маринка сама соберется вылезти, и подстраховать ее снизу?

Он кое-как помог племяннице подняться на ноги, изнывая от мысли, как будет объяснять все произошедшее родителям и сестре.

– Ну чего ты не держишься как следует, рохля?!

Маринка тихо шипела сквозь зубы. В яме, казалось, стало особенно холодно: это был мертвый, перехватывающий дыхание сухой мороз, будто с необитаемой планеты. Смартфон, не державший долго заряд на холоде, мигнул красным огоньком, предсмертно пискнул и вырубился, фонарик погас. Осталось тускло-желтое окошко люка наверху, совсем не рассеивающее темноты.

– Достань телефон, – сказал Валера.

– Щас, – Маринка зашуршала курткой, вжикнула молния. Ледянисто-белый круг света метнулся по лестнице (на стену скакнула ее огромная тень), скользнул под ноги, заметался вокруг.

– Валь, там кто-то есть!

Валера выхватил у Маринки телефон, снова направил на лестницу.

Женщина стояла рядом, буквально в двух шагах. Одной рукой прижимала к себе младенца, другой – протягивала битком набитую сумку.

Маринка взвизгнула, попыталась отскочить за Валеру и снова свалилась на пол. «Ворота», – в оцепенении подумал Валера. Он оставил открытыми ворота. И люк.

– Куш-шайте…

В сумке лежала человеческая убоина. Части тела, полузавернутые в газеты. Протяни руку – дотронешься.

Женщина сделала шаг вперед и попыталась всучить Валере сумку. Тот в последний миг дернулся назад, но все же на долю секунды дотронулся пальцами до грубой, заскорузлой, совершенно настоящей на ощупь ткани, под которой бугрилось сочащееся кровью содержимое. И это прикосновение будто током его ударило: ведь то, что выглядело как сумка с нарубленной человечиной, на самом деле являлось уплотнившимся до зримости и осязаемости сгустком боли, обиды, ужаса, беспомощности – тугое, созревшее, готовое взойти семя несчастий, бед, обездоленностей, которое прорастет сквозь всю его жизнь, пронизав ее незримыми цепкими ростками – если только он возьмет «подарок» в руки.

И тут Валера подумал, что еще успеет подскочить к лестнице и быстро взобраться наверх. И пусть мертвая родственница вручает свой жуткий подарок Маринке. У племянницы повреждена нога, так что не убежит. И пусть сквозь ее будущую жизнь прорастает семя концентрированного ужаса. В любом случае, в жизни бестолковой Маринке едва ли светило что-то по-настоящему хорошее – образование «на отвали», обрыдлая работа, неуклюжий роман, развод, тусклые будни. Ни любимого дела, ни увлечений, ни цели в жизни. А Валера так хотел создать собственную игровую студию. Ему-то есть зачем жить. И его жизнь обязана быть хорошей.

Валера уже схватился за лестницу. Будет ли так хороша, как мечтается, его жизнь, если он сейчас оставит здесь племянницу наедине с воплощенной обидой и местью преданной родственницы?

Он отпрыгнул к Маринке, вздернул ее, тяжелую, за подмышки, понимая уже, что не успеет. Повлек к лестнице. От страха и боли Маринка валилась, как кукла.

Какое-то мгновение – и женщина оказалась вплотную. Протянула руку и почти вручила окровавленную сумку зажмурившейся Маринке.

И еще не осознавая толком, что делает, Валера перехватил сумку. Крепко сжал ручки. Луч фонарика на Маринкином телефоне, который он по-прежнему сжимал в сведенной холодом руке, высвечивал мертвенно-бледное лицо родственницы. И глядя в ее закрытые глаза, Валера сказал:

– Простите нас.

(За то, что живы? За то, что не живем во времена испытаний? За то, что у нас все впереди?)

– Простите.

Женщина подняла серые веки – в глазах была непроницаемая чернота. Она ничего не сказала, лишь снова закрыла глаза, прижала к себе младенца, отступила назад и исчезла. Одновременно с тем Валера ощутил, как его руку, державшую сумку, пронзило иглистой болью, и все будто провалилось в ледяную яму. Фонарик погас.

Очнулся он на полу картофелехранилища, зажмурился от того, что рыдающая Маринка светила ему прямо в глаза.

– Валь! Валь, я думала, она тебя убила…

Сумки со страшным подарком нигде не было – ни рядом с ним, ни на полу бетонного помещения. Но то ли в желудке, то ли в солнечном сплетении ощущался гнет настолько невыносимой тошнотворной холодной тяжести, словно он только что съел всю убоину сырой и в один присест.

– В общем, так, Марин. Вздумаешь без толку просирать свою жизнь, я тебя… ну не знаю. Я тебя крепко отлуплю, серьезно. Обещай, что ли, что не просрешь.

– Обеща…

Зазвонил Маринкин телефон – на экране было: «бабушка», а для Валеры – мама. Валера поднес телефон к уху.