Сергей Королев - Черный Новый год [сборник litres]

Вскоре от Майи пришло письмо, в котором она подробно описала мой сон, словно видела его моими глазами. Письмо переполняла нежность, местами взмывавшая до пафоса и приближавшаяся к легкому помешательству.

Но как она узнала все это, недоумевал я. Как?! Неужели ее слова про колдовство – это не ироничная игра, и приворот, который она хотела опробовать на мне, – не фигура речи, не просто красивая словесная обертка для признания в любви? Может быть, Майя действительно вошла в область сверхъестественного и втащила меня следом? А если это не колдовство, то что тогда? Какие-то особые способности разума?

В одном из последующих писем она писала мне (шутливо, но теперь я чувствовал под иронией второе дно нижнего, смертельно серьезного слоя), чтобы я даже не думал изменять ей ни наяву, ни во сне – ни с кем, в том числе и с самим собой.

«Ой, смотри, лубофф моя, – иронизировала она, – все, что задумаешь от меня утаить, потом выдаст мне сполна твое тело, едва только прикоснусь к нему. Тогда-то оно и скажет мне все-все о том, что с ним творилось в мое отсутствие».

Эта ирония возбуждала меня и в то же время пугала. И когда рука моя сама, как оно бывает, тянулась, чтобы сорвать плод возбуждения, ее останавливал страх, который я, стесняясь собственных чувств, пытался объяснить благородной установкой на воздержание. Иронизируя над самим собой, воображал смешные сценки, в которых разъяренная невеста-ведьма мстит с помощью колдовских сил своему невоздержному жениху за нарушение запрета. Мне трудно было признаться самому себе, что я просто боюсь Майю. Ее письма с описаниями наших с ней оргий во снах все больше и больше пугали меня.

Наконец, она прислала письмо, в котором с поразительной точностью описала и этот мой страх.

«Ты, лубофф моя, – писала она, – боишься, что вдруг не удержишься на краю, сорвешься в пропасть постыдного порока и собственноручно снимешь сливки с той части тела, которая принадлежит твоей Майе. И тогда, предчувствуешь ты трусливо, твоя милая Майя, приревновав одну твою часть тела к другой, воздаст тебе по делам твоим и спустит на тебя силы ада, которые держит на цепи. О нет, не бойся так, лубофф моя. Бойся не так – бойся иначе, сильней, тошнотворней, безумней! Пожирайся страхом и подыхай от него, как от любви. Потому что я точно не прощу тебе позорную слабость, если только посмеешь ее допустить. Ты – мой, а не свой. Мой! Каждая часть твоего тела – моя собственность. Ты понял это, милый? Считай, что ты только арендуешь себя у меня на жестких условиях, согласно которым плата безмерна, зато свобода арендатора крайне ограничена».

Здесь была уже не просто ирония – здесь шевелил змеиным языком настоящий злой сарказм. Ее постоянное выражение «лубофф моя» (ни разу ведь не написала: «любимый мой», ни разу!) уже не казалось милым и шуточным, оно начинало раздражать, из-под него проглядывало неприятное высокомерное ехидство. Но самое худшее, почудилось мне – то, что Майя, похоже, сочиняла письмо вместе с братом. Почему-то, когда я читал его, мне все мерещилась коварная улыбка Тима. Какие-то характерные для него интонации уловил я в том письме.

Тим ушел на дембель весной, в апреле, а я дембельнулся в том же году, в ноябре.

Дома, на «гражданке», мне опять приснился эротический сон, в котором, как мне показалось, Майя словно просила у меня прощения за то саркастичное и высокомерное письмо. Выражение мольбы проступило на ее лице. Она осыпала поцелуями все мое тело, спускаясь ниже и ниже, пока не коснулась губами пальцев на моих ногах. Я почувствовал, как по ступням течет влага, и когда Майя, сидя на коленях предо мной, подняла лицо, увидел на нем слезы. Тут же я поднял ее, начал поцелуями собирать влагу с ее лица, и сам растрогался до слез. Весь этот сон пронизывала необыкновенная нежность. И после пробуждения он оставил щемящее послевкусие.

А потом от Майи пришло письмо, в котором она впервые назвала меня любимым. Но содержание письма было чудовищно. Впрочем, точно ли оно пришло? Не галлюцинацией ли было то письмо? Я уже ни в чем не был уверен. Почва реальности под моими ногами непрочна, будто песок. Но прежде на этом песке я мог стоять, а затем начал проваливаться в зыбучий омут. Но все по порядку. Вот что я в том письме прочел:

«Володенька, любимый мой, милый, прости меня за злые слова! Я злая – знаю, я сама себе противна, но что же делать! А тут еще это колдовство проклятое, сама уже не рада, что занялась им. И ведь главное – нет обратной дороги, ну, по крайней мере, для меня ее нет, это я хорошо чувствую.

Я давно хотела тебе рассказать, как получаются эти сны, в которых мы можем соединяться и любить друг друга. Давно хотела объяснить их технологию. Колдовство – это ведь технология, знаешь? Чтобы добиться успеха, нужна схема, которая будет эффективно действовать. И вот какую схему я взяла для этих снов.

Необходим идол, который бы замещал тебя рядом со мной. А что такое идол? Близкое изображение далекого божества, его заместитель перед почитателями. А ты и есть мое божество, а я – твоя почитательница, разве не так? И я сделала себе такой идол, через который могу передавать тебе свою любовь, идол, с помощью которого могу чувствовать и твою любовь ко мне. Этот идол стал посредником между нами, приемником и передатчиком нашего общения. Через него ты, далекий, воплощался для меня и касался моего тела. Принцип несложен, главное – найти удачный материал для изготовления идола, чтобы он мог воплотить в себе твои свойства, ну, те, что необходимы для любви.

Короче, идол я сделала из Тимофея, братца своего. И занялась с ним тем, чем хотела заняться с тобой. Надеюсь, ты меня не будешь ревновать к нему? Тем более, он ничего и знать не знает, я ведь втемную использовала его, пока он спал, как младенец. Идольские функции он выполнял сомнамбулически. Ты только не волнуйся. Тимоша ничего не подозревает, он вслепую послужил для нас коммуникативным посредником, когда я вручила тебе управление его телом. Ты был как древний бог, вселившийся в свою статую и действующий через нее.

Все прошло наилучшим образом. Да ты и сам это знаешь. Приезжай быстрее, чтобы мы смогли, наконец, соединиться непосредственно, уже без всяких идолов».

Потрясенный этим письмом, я уставился в стену и просидел так, глядя в нее, около часа. Рассуждая логически, Майя либо обманывала меня, либо говорила правду, либо обманывалась сама. Какой из вариантов предпочесть, я не знал, но понимал, что все они плохи. Худшим из них была правда, но и два других казались нехороши. Они означали, что рассудок Майи поврежден – в большей или меньшей степени. Но, учитывая ее увлечение колдовством, все это могло быть правдой, и тогда ее состояние – это не психическая болезнь, а нечто худшее, какое-то глубокое извращение сознания и всех его нравственных установок.