Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

В любом случае так закончилось мое подселение и мое хождение на работу, потому что со всем этим развлечением я вообще забыл, что у меня была работа, и когда вернулся туда, застал на своем месте кого-то совершенно другого.

Кто-то бежит по коридору. Мужик с бородкой, он высокий, в теле, у него редкие светлые волосы, заляпанная краской футболка. Он тяжело дышит.

– Что тут происходит? Что тут происходит?! – кричит он на нас.

Агата встает.

– Пойдем-ка отойдем, – просит его.

– Что тут происходит? Какое такое «отойдем»? Какое «отойдем»? Что происходит? Где моя дочка? – спрашивает он.

– Ее промывают, – Агата стоит напротив мужика словно дерево: ровно и неподвижно.

– Дамочка, ты вообще кто такая, еб вашу мать, я только с работы приехал, – говорит мужик.

Мне приходит в голову, что я впервые вижу, как в Зыборке кто-то кого-то не узнает.

– Это Гловацкая, – говорит женщина, которая идет за ним следом. Маленькая и высохшая, словно чернослив. Подходит к нему быстрым шагом и встает за его спиной, чтобы он охранял ее, словно щит.

– Что вы делали? Где вы ее нашли? – спрашивает мужик. Гжесь смотрит на Агату выжидающе. Стучит ногой в пол. Ждет, что она скажет.

– Я тебя знаю, – говорит вдруг мужик, глядя на Гжеся. Царапает себя пальцем по грязному лицу, небольшой кусок краски отклеивается от щеки и слетает на пол.

– Кого знаешь? Я тебя не знаю, – говорит Гжесь.

Вижу его лицо. Оно словно отступило, сливаясь с окружением. Вижу, что его все это уже достало.

– Это ты пытался ее изнасиловать, сукин сын. Ты пытался ее изнасиловать! – мужик бросается на Гжеся с кулаками, вздергивает его со стула, словно тряпичную куклу, Гжесь падает на пол, но мигом встает, он уже сосредоточен, напряжен, жилист, держит блок.

Мужик снова пытается на него броситься, но Агата впервые с того времени, как мы познакомились, орет:

– Оставь его!

Мужик останавливается. Выдыхает. Разворачивается. Взгляд его мутный, словно бы он одним махом выпил пол-литра спирта. Агата подходит к нему.

– Никто никого не изнасиловал. Но если хочешь поговорить о том, что кто-то кого-то изнасиловал, то звони в полицию. Ну, звони. Они охотно заглянут и к твоему старшему в гараж, где он сажает травку и пытается печатать стозлотовки.

– Что ты несешь? – говорит женщина.

– Потише, пожалуйста! А то я полицию позову! Тут людей лечат! – кричит пухлая, низкая санитарка, выглядывая из процедурной.

Мужик успокаивается, начинает тяжело дышать. «Хорошо, что мы в больнице», – думаю я. У него вот-вот что-то порвется.

– Может, я уже и не работаю в школе, Плюцинская, но я все еще встречаю их и знаю, что кто делает, вот честно, знаю все, что происходит в Зыборке, поверь мне, – говорит Агата той женщине резким, словно бритва, шепотом.

Нет. Похоже, тут всегда каждый узнает каждого.

– Я ничего не делал твоей дочке, – Гжесь только теперь опускает руки. – Я ничего ей не сделал, это она отобрала у меня детей. Моих детей. Соврала за деньги.

Господи боже, пусть бы они все заткнулись, а то я сейчас взорвусь, разбрызгаюсь по коридору, распадусь на мелкие кусочки.

– Слушай, Гжесь, заткнись уже, – говорю я ему. Стараюсь говорить как можно тише. – Возьми себя, сука, в руки и заткнись. – Он смотрит на меня, словно я вдруг превратился в Дональда Дака. – Вот всегда нужно решать дела по-зыборкски. Всегда. Нельзя идти в суд, нанимать адвоката, защищаться. Нет, нужно ехать, убеждать, нахреначиваться, наезжать, – говорю, и, возможно, говорю слишком много, но этот заляпанный краской огр, отец этой бедной и глупой девицы, совершенно не знает, о чем это я, всматривается в меня взглядом еще более тупым, чем Гжесь.

– Ты о чем вообще? – спрашивает Гжесь.

– Какой суд, люди? – спрашивает худая жена огра. Огр только хлопает глазами, словно думая, что если сделает это достаточное число раз, то вместо коридора в зыборкской больнице увидит тропический остров.

– Я просто хотел бы посидеть дома, а не разгребать твое дерьмо. Один-единственный раз, – говорю я.

– Ну так вали на хрен, – заявляет мне Гжесь.

– Какой суд, спрашиваю? – худая жена огра не отступает.

– Миколай, может, тебе и правда пойти домой? – говорит Агата.

– Может и правда, – отвечаю я, разворачиваюсь и иду вглубь коридора.

– Вали на хрен, – повторяет мне вслед Гжесь, когда я направляюсь в сторону выхода.

Ночь в Зыборке пуста и глуха. То, что в ней светлое – похоже на кость в рентгеновском снимке. Будто здесь снимали хоррор и прервали на половине по какой-то непонятной причине.

Пешком до дома – примерно километра три. Мне бы снова начать курить. Нет, не так: просто я хочу снова начать курить. Сигареты помогают, будто в них есть витамины. Я бросил года три назад. Если ты бросил героин, то сможешь бросить что угодно. Это уже не производит никакого впечатления, разве что плечами пожмешь, потому что боль, когда соскакиваешь с героина, превращает человека в куклу, и хотя боль потом уходит, остается мягкость в теле и вата вместо души. Будто «что угодно» – это парадигма. Можно быть или не быть. Можно курить или не курить. Один хрен. Как сказал мне когда-то один епископ-под-ларьком, дрожащей рукой срывая

закрутку с бормотухи: «Все хуйня, кроме вечности». Потому я просто не думаю о сигаретах, то есть не думаю вот уже пару лет, но сейчас мне бы пригодилась пачка. Увы, я даже не знаю, хватит ли у меня денег, потому что не знаю, сколько они стоят. Сигареты хорошо отмеряют время. Отбивают ритм. Итожат случившееся, ставят точку. Закрывают одну главу и начинают новую. Может, по дороге попадется открытый магазин.

Много лет, будучи в Зыборке, я боялся выйти из машины. Боялся пройти по городу, где ходил столько раз. Миновать ратушу, старый торговый дом «Сполем», павильоны, где некогда был базар, прусский дом почты из красного кирпича, руины евангелической церкви. Боялся, что кто-то подбежит ко мне, собьет с ног, ударит, убьет.

Но сейчас на улицах – никого. Ноги мои хотят, чтобы я шел быстро, отскакивал от тротуара, словно у меня пружины в лодыжках, но я заставляю себя идти прогулочным шагом. Никого нет. В Зыборке никого, на самом-то деле, и не существует. Это черное чернильное пятно. Я мог бы сунуть кулак в любую из стен и вытянуть оттуда опилки, солому и вату. Раздавить их в пальцах, размазать. Я останавливаюсь на миг перед очередным павильоном, в котором сейчас находится «Жабка» [91], а некогда, давным-давно, был игровой салон, в котором можно было поиграть в бильярд или в «Мортал Комбат» на автоматах.

Вернемся же на минутку к героину. Дарья, а потом героин – под всем этим, как стена под побелкой. Девушка, которая писала магистерскую работу о феминизме в исламских странах, выставила меня из квартиры. Не могла по-другому. Даже пожелай она помогать мне дальше, ей бы запретил это делать космос. Карма неумолима. Другая девушка, работавшая в журнале для женщин, полюбила меня до той степени, что написала обо мне в Фейсбуке. Мол, ей жаль, что я уже не работаю, или – что я работал так мало, ведь я по-настоящему остроумен и вообще. Помню, она была высокой, ухоженной и остроумной. Хорошо пахла, чем-то свежим и терпким, даже издали, потому я удивился, когда оказался в ее квартире. Это была двухэтажная квартира на Солеце [92] Привилегированный район Варшавского Средместья в непосредственной близости от центра города. . Огромная. У нее там не было электричества, потому что она забыла заплатить по счетам. Там воняло заплесневевшей едой в огромных количествах, словно в каждый угол квартиры запихали испорченную картошку и бутеры. Она сказала, что это потому, что когда выехала в отпуск на три недели, рабочие устроили замыкание и холодильник выключился – через день после ее отъезда. А в нем было полно замороженной курятины. Пришлось заплатить тысячу злотых женщине, которая это вычищала; и все равно в квартире воняло, и пришлось бы ободрать побелку, чтобы избавиться от этого запаха, добавила она. Мы трахались на большой кровати, рядом с которой стояла испорченная беговая дорожка и свежекупленный большой запакованный LSD-телевизор в коробке. Утром я сказал ей, что мне негде жить. Она пожала плечами, оставила ключи, сказала, что не знает, вернется ли сегодня, и чтобы я помнил: холодильник не работает.