Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

(что же мы наделали)

(мы сделали)

(я сделал)

Вчера ей снова снился черный поток. А потом огонь. Зарево.

(я сделал) (мы сделали) (я сделал) (все хорошо, Марек)

Огонь, в котором все сгорает. Весь Зыборк.

(уже хорошо, сыночек любимый)

И только она осталась живой. И никого больше.

(что я должен сделать, мамочка)

Чтобы я могла смотреть. Чтобы должна была смотреть.

(молиться, сыночек, Господу Богу)

Так как сейчас, в этой кухне, осталась она одна, навсегда. В наказание.

(молиться)

Чтобы мне пришлось смотреть.

Чтобы смотреть.

– Мы выиграли, – говорю я. – Ты выиграл, – сразу же поправляю себя.

– Мы выиграли, – вздыхает отец.

Отец выглядит как в обычный воскресный день, словно бы только что встал от телевизора во время перерыва матча, решил сделать себе чай или бутерброд. На нем хлопковые спортивки, шлепанцы, чистые белые носки фротте – мы принесли ему комплект таких на последнем свидании. Я снова вижу выстиранную футболку с гербом Зыборка, которая обтягивает его большие, жилистые лапы как полиэтилен.

Мы все сидим на пластиковых офисных креслах. Он вертится, словно ему неудобно. Мужик за столиком рядом, худой и лысый, с резкими чертами лица и в потрепанной одежде что-то тихо говорит полной женщине, так тихо, что той приходится читать у него по губам. Выглядит он немного как Пыздра из «Яношика» [114] Польский 13-серийный сериал (1973), рассказывающий о знаменитом польском разбойнике 17–18 веков Юрае Яношике; Ендрусь Пыздра – бывший гайдук, присоединяющийся к ватаге главного героя, человек с характерной внешностью; классическая комедийная роль в польском кинематографе. . Когда говорит, легонько и мягко шевелит пальцами, словно играя на невидимом инструменте.

– Как Рокки? – спрашивает отец.

– Рокки хорошо, по крайней мере, перестал мочиться, – отвечаю я.

– Но теперь на всех лает. Даже в доме. Сдуреть можно, – говорит Агата.

– Справляешься? – спрашивает отец.

– Ольчак порой не слышит, что я ему говорю, – Агата бледно улыбается, отец пожимает ей руку. Кажется, она измазала себе веки углем; с того времени, как занялась пекарней, она практически не спит.

– Так говори громче, – отец целует ей ладонь и еще сильнее пожимает.

Некоторое время они изучают друг друга, сперва словно осматривают лица, замечая морщинки, и только потом смотрят друг другу в глаза, и тогда мне кажется, что они что-то говорят себе без слов, что одним морганием, движениями зрачков дают себе некие знаки.

Наконец они вырываются из этого, словно нельзя, чтобы они впали в это забытье на дольше; отец отпускает ладонь Агаты, направляет взгляд снова на стол.

– Сколько человек проголосовало? – спрашивает отец.

– Больше двух тысяч, – отвечаю я.

– Очередь была от входа в школу до самого магазина, – сложно сказать, гордится ли этим Агата. Просто передает ему факты.

– Наверняка они уже внесли протест в суд, насчет законности референдума, – отец чешет голову, осматривает зал, перехватывает несколько взглядов людей, которые сидят за другими столиками. – Внесут протест, суд пару месяцев станет рассматривать, даже если признает законность, то, пока закончится, случится еще многое.

Из этого зала его заберут в камеру. Там он сидит еще с восьмью людьми. Несколько ботает по фене. Отец над этим смеется. Смеялся, когда рассказывал мне о разных словах, которые те используют. Говорит, что преступники – дебилы, даже кто сидит за тяжелые (один мужик из его камеры живьем закопал жену и ее любовника). Не испытывает к ним никакого уважения. Знает, что сильнее всех их. Сказал им, что он никакой не бандит, но если они к нему подойдут, то поубивает их голыми руками. Рассказывал нам об этом без тени улыбки, глядя в стену, словно то, что он говорит, читал с экрана подсказки.

Не захотел находиться в тюремной больнице. Вычеркнул из головы, что у него был инфаркт и операция. На каждый вопрос о здоровье отвечал, что чувствует себя прекрасно, и словно в доказательство напрягал все мышцы, показывал, что тело его работает безукоризненно, как хорошо смазанная машина.

Первое судебное слушанье будет только через три месяца. Сперва он получил государственного адвоката, но Юстина упросила нашего знакомого из Варшавы, Марка, чтобы тот взялся за дело pro bono . Я никогда его не любил, как и отец тоже не полюбил этого гея-интеллектуала с масляным голосом и шуточками на любую тему; отец говорил о нем с таким выражением лица, словно одним махом выпил полбутылки уксуса. Факт, благодаря Марку на свободе оставались люди, которые и правда приказывали кого-то убить или вывезти несколько десятков миллионов злотых. И при этом прекрасно себя чувствовали. Потому и отец не стал отказываться, хотя повторял, что Марек – это попугай богатых бандитов, а он не богатый человек – и не бандит.

– Мы вытянем тебя отсюда, папа, – я повторяю то, что сказала ему Юстина, когда впервые пришла на свидание.

– Я или выйду сейчас, или никогда, – отвечает отец.

Мужик рядом заканчивает разговор. Выпрямляет два пальца и прикладывает себе под нос, словно изображает Гитлера. Судя по всему, это что-то значит, так как женщина только кивает.

– Хочешь, чтобы дети пришли, Томек? В следующий раз? – спрашивает Агата. Смотрит на него с заботой, как на больного парня.

Отец некоторое время не отвечает. Разводит ладони над столом. Те напоминают две большие лужи разлитой жидкости. Начинает шептать.

– Слушай. Слушайте. Агата, послушай меня внимательно. Ты должна быть готова. Я могу провести тут немало времени. Хрен его знает, что они найдут. Ты этого не знаешь. Они уже взяли меня, это важнее всего, и теперь могут добавлять к этому что угодно, – голос отца холодный и плоский, словно вместо языка у него – кусок мороженого мяса. – Придумали себе, в какой день похитили Берната, и теперь утверждают, что у меня нет алиби. И могут подбросить что угодно. Я ведь с ним всю жизнь был знаком. Хватит и того, что, например, топор у нас в гараже найдут, топор, который я у него когда-то одолжил, а на топоре – отпечатки пальцев. Или отвертка… Это будет длинный бой. Очень длинный! – продолжает он говорить, пытается – шепотом, не умеет шептать, шепот у него звучит как шипение.

– Тогда выкину все топоры, – говорит Агата. – И отвертки, и куплю новые.

Отец снова улыбается ей:

– Просто будь внимательна, будь мужественна.

– Гжесь пытается увидеть своих детей, – говорит Агата.

– И увидит. Скорее всего, увидит их раньше, чем меня. Скажи ему, что он должен прийти ко мне завтра, – говоря это, он выпрямляет указательный палец правой руки и прижимает его к столу в знак того, что это важнейшая вещь из того, что он сказал.