Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Профиль на Фейсбуке «ОСВОБОДИТЬ НЕСПРАВЕДЛИВО ОБВИНЕННОГО ТОМАША ГЛОВАЦКОГО» имеет уже почти на десять тысяч лайков больше, чем официальный профиль Зыборка. Брачак в сторожке, Валиновская в своем доме, люди из Колонии в своих обшарпанных жилищах – все они вывесили транспаранты с требованием освободить отца. Юстина опубликовала уже три больших статьи в общепольском издании «Крайовой», в том числе и последнюю, с фото и названием: «ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ГОДА».

Я мог бы ему все это сказать, но сейчас, в тюрьме, он даже перестал реагировать на мой голос. Когда я что-то говорю, он, конечно, слышит, но не слушает, даже не смотрит на меня. Пусть ему это скажут Агата или Гжесь. Пусть они ему расскажут, как все хотят, чтобы он стал новым бургомистром.

– Скажите Валиновской и Гжесю, чтобы они пришли ко мне. По отдельности, не сразу, – говорит он.

– Заканчиваем. – Охранник медленно подходит к нам, дает отцу знак, чтобы тот поднялся. Отец встает. Первый раз в жизни я вижу, что он кого-то слушается. Не смотрит ни на меня, ни на Агату. Не смотрит ни на кого.

– Скажите Валиновской и Гжесю, чтобы они ко мне пришли. По отдельности, не вместе, – говорит.

– Потом тебе отдадут передачу, – говорит Агата. – Там шоколад, кофе, книжки.

Он кивает. Наклоняется к ней, прижимает лицо к ее щеке. Агата касается его лица. Чешет его, а он улыбается, словно именно там у него и свербело.

Эти ласки меня смущают. Я всегда думал, что отцу ласка нужна как хуй в подмышке. Что на самом деле он прекрасно чувствует себя в тюрьме, так как знает, что тут, по крайней мере, он не размякнет, не потеряет формы.

– Идем, господин Гловацкий, – говорит охранник.

Отец неуничтожим, как Терминатор. Он никогда не умрет. Просто однажды встанет на месте, и его придется валить, словно памятник.

– Идем, – повторяет охранник.

Агата отпускает его руку, охранник берет отца под локоть, словно провожает собственную бабушку от стола к креслу, и мы видим, как отец идет по коридору, медленно, тянет ноги, в шлепанцах и носках фротте, как чешет голову и как еще на секунду поворачивается к Агате и смешно машет ей, просто выставляет перед собой раскрытую ладонь. Агата делает то же самое, и я уверен, что это какой-то знак, которого я не понимаю. Как и все здесь. Как и все вокруг.

Мы, кажется, готовы ко всему. Но прежде всего мы – как видеокассета, поставленная на «стоп». Словно бы что-то движется, но это только дрожание остановленной картинки. Мы все это чувствуем. Нам даже не нужно об этом говорить. Существует лишь момент «сейчас». Даже погода кажется неизменной вот уже месяцы, словно все еще пятнадцатое ноября. Когда кто-то из нас включает телевизор, то там по кругу идут одни и те же новости. И мы делаем одно и то же: ежедневно спускаемся утром на кухню, растираем руки и надеваем свитера (печь успела погаснуть за ночь, а прежде чем снова нагреются калориферы, пройдет немало часов), делаем чай и кофе, потом переливаем их в чашки, чашки берем в руки, чтобы от них согреться, и каждый день ловим себя на том, что смотрим в окно, на одну и ту же точку, я, Гжесь, Юстина, Агата, всматриваемся не пойми во что, чего-то ждем, хоть какого-то знака. Может, у каждого из нас свое представление об этом знаке, но тут мы не уверены до конца. Просто смотрим в окно, каждый отдельно, только что стоим вместе. Порой на кухню спускается Янек или Йоася и спрашивают нас, знаем ли мы, когда папа вернется домой.

Янек говорит, что папа обещал ему отремонтировать какой-то там мотороллер. Не знаю какой, потому что в гараже я никакого мотороллера не видел. Йоася вспоминает, что отец обещал сделать ей туалетный столик.

– Не знаем, – говорит им всегда Агата.

– А когда узнаете? – спрашивают один и вторая.

– Не знаем, котик, правда, если узнаем, то вы тоже сразу узнаете, – повторяет Агата.

– Вы ничего не знаете, – с претензией говорят одна и второй. Агата же всегда кивает. Подходит к детям и крепко обнимает их. Ясек всегда вырывается, Йоася – никогда.

Это было мое первое Рождество дома за много лет. Я редко представлял его себе. Редко, потому что не любил думать о Рождестве и вспоминать эти праздники. Пока мама была жива, они оставались мучительны и неприятны; отец всегда с трудом выдавливал из себя составленную с похмелья речь, едва плюясь фразами, как кусочками костей. Он всегда желал нам сил. Не успехов, не счастья, не здоровья. Сил. Силе, правда, не особо помогали стол с разваренными яствами или нудные, анемичные чуваки, суетящиеся под синтезаторную аранжировку, которые шли на экране с одного и того же купленного на заправке DVD, или носки и дешевые духи под елкой. Этому не помогали и визиты к старшим родственникам, у которых было куда больше разваренной еды. Или первый день праздников, когда отец всегда организовывал у нас обед для гостей, во время которого упивался до предела – а тот каждый год находился все ниже.

Я не был ни на одном Рождестве в Зыборке со времени, когда отсюда уехал. Всегда находилась какая-то причина. Я был болен. Не мог. Торчал. Был на реабилитации. Не было времени. На самом деле со смерти мамы не было никакого смысла.

Когда мы уже ехали с Юстиной, я и представить не мог, что мы останемся до Рождества. Был уверен, что к концу декабря нас тут давно не будет. Что мы получим, не пойми откуда, кучу денег на счет, вернем нашу квартиру из рук португальцев-съемщиков, будем справляться со всеми нашими прошлыми поражениями где-нибудь на пляже в Таиланде. Я был настолько в этом уверен, что даже не задумывался над этим. Самая большая ошибка – относиться к чему-то как к очевидному. Упростить и уменьшить это до размеров эмблемы.

– Это сегодня, – сказала в Рождество Агата, глядя утром в календарь.

– Что сегодня? – спросила Юстина.

– Рождество, – вздохнула она.

– Можем ничего не делать. Просто съедим какой-нибудь борщ, и все, – сказала Юстина. Для нее праздники никогда не имели особого значения.

– Какой борщ? Женщина! – фыркнула Агата и взяла ее за руку. – Пойдем, научу тебя готовить.

Они провели там добрых десять часов, и в результате на столе и правда появилось множество еды. Агата готовила лучше моей матери, следовало отдать ей должное. Все было в меру жирным, мясным, свежим, вкусным, это было Рождество, которое получило бы золотую медаль журнала «Пришли рецепт». Агата пригласила всех, кого мы втянули в референдум. Во время ужина Валиновские, Мачеяки и Гжесь проговорили все возможные сценарии будущего, которые с каждой минутой все больше напоминали сценарий фильма Барея [115] Барея Ст. (1929–1987) – польский режиссер, снимавший преимущественно социальные комедии, иногда с элементами детектива. . Посреди предрождественской ночи Мачеяк принялся громко размышлять, как бы удачней всего отбить отца из тюрьмы – мол, лучше всего совершить вооруженный налет или какой-то хитрый ход – например, подкоп. Все пересказывали друг другу последний номер «Крайовой» с репортажем Юстины, комментируя его размер, название и то, выглядит ли отец на размещенном там снимке достаточно хорошо и не должен ли он в следующем выпуске вообще оказаться на обложке. Мачеяк принялся утверждать, что скоро Анджей Вайда снимет об отце фильм. Жена Мачеяка напомнила мужу, что Вайда уже умер, но Мачеяк не желал принимать этого к сведению. Это тот, что «Крестоносцев» снимал, умер, Форд, говорил он, рассматривая снимок в газете, на котором отец выглядел как польский актер с амплуа безжалостных полицейских. Сперва мы ели немного, но в какой-то момент набросились на жратву, заталкивая ее в себя все больше, огромными кусками, словно вареники, рыба и кутья должны были дать нам мистическую силу, которую наверняка пожелал бы нам отец. В некотором смысле это был веселый вечер. Может, не для Агаты, которая устала до крайности; сидела на стуле, ковыряясь вилкой в еде, одаряя всех присутствующих стеклянной улыбкой и не слушая того, что они говорят; только то и дело машинально гладя по голове сидящую рядом Йоасю. Я уважал ее. С помощью Юстины она приготовила одиннадцать блюд и поставила елку исключительно для того, чтобы в доме – пусть на миг – стало нормально. «Нормальность никогда не наступит сама по себе; за нее следует сражаться, выцарапывать ее из бетона», – подумал я.