Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

Тогда я понял, что все то и дело на нас поглядывают, на нас – то есть на меня и на Гжеся, что ждут какого-то жеста с нашей стороны. Что мы покажем им, что замещаем отца. Что-то скажем, сделаем, пусть даже выгоним их. Но мы ничего такого не сделали. Просто сидели и пили водку. Старались пить умеренно, удалось так себе. Еще хуже нам удались подарки, о которых никто не помнил. В последний момент мы с Гжесем отправились в город купить что-нибудь для детей, историческую настолку и машинку на батарейке, на которую те отреагировали, как и можно было предположить, с холодным разочарованием.

– В следующем году будет лучше, – сказала извиняющимся тоном Агата.

– Нет, это вполне может оказаться интересная игра, – ответила Йоася, печально глядя на запакованную в целлофан коробку с уродливыми плечистыми рыцарями, из которых один чуть косил глаза на того, кто держал коробку.

Через пару часов за столом сидели уже только мы трое, с Юстиной и Гжесем. У Агаты не было сил убирать со стола, она заснула на диване. Юстина прикрыла ее одеялом. Спала она так тихо, что мне казалось, будто умерла.

– Нужно все это прибрать. Но я больше не хочу быть домашней курицей, – Юстина махнула на стол, заставленный грязными тарелками, мисками, салатницами и чашками.

– Нужно, – сказал Гжесь и добавил: – Завтра поубираем.

– Ну не знаю, – сказала Юстина и снова села за стол. Сама налила себе рюмку водки, но, вместо того чтобы выпить, несколько долгих секунд всматривалась в алкоголь.

– Как ты? – спросила Гжеся.

– Нет, ну, сука, чудесно, – ответил тот. – Как на Гавайях.

Замолчал и некоторое время глядел на лежащую на диване Агату, словно проверяя, жива ли она еще.

– Даже на звонок не ответила, – продолжил брат. – У детей наверняка есть какие-то телефоны, свои, но мне даже номера не дала. Я их даже поздравить не могу. Шалава ебаная.

– Я знаю, что это проблема, но… – Юстина замолчала. Ей было непросто на него смотреть, как и на меня. Его глаза выглядели так, словно кто-то вынул из них душу и выбросил ее на свалку. Гжесь выпил еще рюмку, без энтузиазма, как наказание. Знал, что ничем ему не поможет ни эта рюмка, ни следующая.

– Но если будешь ее ненавидеть, то никогда ничего не изменится, она никогда тебя к ним не допустит, – сказала Юстина.

– Ничего не изменит, даже если я ей жопу буду лизать. – Он вытер рот, вздохнул, поерзал на стуле. У меня и правда не было сил на него смотреть. Я глядел в телевизор с выключенным звуком, где показывали Кевина: он как раз остался один дома и бесшумно орал, глядя в зеркало. Я встал, взял пульт и сменил канал. Обернутая в золотистую фольгу женщина, сидя на картонно-деревянной декорации, вероятно, что-то пела, глядя в камеру расслабленным взглядом человека под таблетками.

Я хотел отключить, но Гжесь остановил меня, сказав:

– Оставь.

Может, ему нужно было, чтобы в комнате ощущалось еще чье-то присутствие.

– Ты должен надеяться, – сказала Юстина.

– Юстина, если хочешь, чтобы я не расхреначил все это, то не говори о надежде.

Слышно только тиканье часов и тихое потрескивание, на границе слышимости, как слабые электрические разряды, идущие в воздух от телевизора. И дыхание. В комнату вбегает Рокки, подходит ко мне, начинает обнюхивать мои носки. Я чешу его за ухом.

Он взлаивает, и в этой тишине его лай – словно удар кулаком в ухо.

Мне же вспоминается еще одна вещь времен Рождества, когда была еще жива мама – то неодолимое чувство несправедливости, которое охватывало нас примерно за час до полуночи, когда ужратый отец уже успевал выкрикнуть все, что хотел сказать в этот день, и шел спать; эта мысль, что, мол, в других семьях все должно быть иначе, в других семьях люди на Рождество жмутся друг к другу и говорят, что друг друга любят, по-настоящему радуются подаркам – неважно, насколько нужным, и если что-то делают, то искренне, так как знают, что на самом-то деле у них нет никого, кроме друг друга.

– Мы не преломили облаток, [116] Традиция на католическое Рождество, принятая в Польше: совместное переламывание рождественских облаток с рождественскими пожеланиями. – говорю я.

– Что? – спрашивает Гжесь.

– Мы не преломили облаток. Все так увлеклись разговорами об отце, что не преломили облаток.

– И правда, – говорит Юстина.

Гжесь смотрит на меня, улыбается, качает головой. Встает, берет со стола вафельку облатки. С улыбкой осматривает ее, дышит на нее, словно на лотерейный билет.

– Ну так разделим.

Собака снова взлаивает, соглашаясь. Юстина встает, подходит к тарелочке, отламывает кусочек облатки.

– Только не желай мне, чтобы я не забывал о семье, – говорю я Гжесю.

– Ты над своими пожеланиями думай, не над моими, – отвечает он. Перекидывает облатку между пальцами, словно игровую карту.

– Я желаю тебе счастья, Гжесь, – говорит Юстина, выставляя вафельку в его сторону.

– То есть не знаешь, что мне желать, – смеется он.

– Немного знаю, – отвечает она, подумав. Они суют свои кусочки облатки в рот и не слишком понимают, что делать дальше. Наклоняются друг к другу, чтобы сейчас же отодвинуться и поцеловать воздух рядом со своими щеками.

– Чтобы у тебя все сложилось, – говорю я. Гжесь заслуживает того, чтобы жить где-то далеко отсюда, в другом месте, которое не будет его раздувать, горбить и нагонять красноту на лицо, он заслуживает хорошей погоды, улыбчивого лица рядом. Это хороший парень. Как кусок стали.

– Это какой-то полуфабрикат, а не желание, – отвечает он. Снова фыркает от смеха.

Некоторое время почесывает голову, наклоняется, почесывает собаку. Снова смотрит на стены зала, на сотни теней, которые начинают танцевать там при каждом нашем жесте. У него взгляд человека, который находится в камере, но там ему вполне удобно. Знает, что никогда уже не выйдет оттуда на свободу.

– Я желаю вам, неважно, что случится, тут вы будете или нет, хотя предпочел бы, чтобы были, потому что с вами – легче… – Он замолкает на миг. Все еще слегка улыбается. Смотрит на меня, на Юстину. Наблюдает за нашей реакцией. Отец часто делал то же самое, но с каменным лицом.

– Ну? – подгоняю я его.

Он вдыхает поглубже. Сжимает ладонь на спинке стула, снова чешет пса, смотрит на пустую рюмку, прикидывая, не выпить ли еще одну. Наконец говорит:

– Желаю вам, чтобы не все было таким херовым. Может – так. Может, таким вот образом. Чтобы было что-то нехеровое. Нехеровое и даже классное. Чтобы не все было похоже на грязь после оттепели, которую, сука, потом и не отстираешь.

– Гжесь, ну, хорошие вещи есть, правда, – Юстина смотрит на него с удивлением.

У Гжеся влажные глаза, но он улыбается, хотя и кисло – как тот, кто понимает, что ему удалась довольно злая шутка.