Якуб Жульчик - Холм псов [litres]

– Я вас люблю, – говорит он через миг.

– Ну да, – роняю я. Да, он снова нам вкручивает. Вот-вот засмеется и скажет, что просто шутил и что на самом деле он охотно бы нас усыпил, вырезал бы нам почки, продал бы их, а за полученное бабло купил бы еще один «гольф» – лимитированный, лакированный золотом экземпляр. Такое вот у него чувство юмора. Больше того: это принцип его внутренней жизни.

– Ну, я люблю вас, сука, что вы так смотрите? – повторяет он, теперь его голос смят и сломан, что-то пережимает ему горло, шар размером со сливу. Одновременно крутится на месте, не зная, в какую сторону от нас отвернуться.

Юстина улыбается. Гладит его по щеке, но быстро убирает руку.

– Ну, я тоже тебя люблю, братец. – Мы обнимаемся, обхватив друг друга за талию: резко, грубовато и сильно, со стороны наверняка напоминая странную фигуру родом из бразильского джиу-джитсу.

– Ну ладно, тут уже столько сладости, что нас сейчас стошнит, – Гжесь снова садится на стул. Он скован. Только теперь, кажется, хочет сказать всем, что – пошутил. Наливает рюмочку, выпивает. Когда делает это, видно, что у него дрожит рука.

– Пойдем куда-нибудь. Пойдемте на мессу, – говорит Юстина.

– Я останусь дома. Попишу чего-нибудь, – вру я, потому что, естественно, не хочу писать. Со времени последней попытки в тетради появилось несколько пентаграмм, попытка портрета Ежи Урбана [117]и фамилия «Гловацкий», сделанная шрифтом «Металлики».

Я просто не хочу выходить в ночь. Хочу посмотреть на елку. Уговаривать себя, что все нормально. Хватит уже искать проблем на свою голову в темноте, вызывать то, что в ней прячется. Это ведь единственное, что мы делаем с того времени, как сюда приехали.

– Пойдем, – говорит Гжесь. – Будет весело. Помнишь, как мы ходили на мессу по малолетке?

Естественно, помню. Помню выпитую водку и выкуренную травку под церковью, рядом со стеной, помню, как туда сходились все, в том числе и те, что постарше, кто уже успел уехать из Зыборка, раньше меня и моих друзей, помню, как из церкви доносились крики, что, мол, Иисус родился, мы перебрасывались шуточками, обнимались, делая вид, что мы тут извечно и навсегда. Я помню все. Это моя наибольшая проблема. Я помню все, хотя каждый поступок, который я сделал в жизни, был для того, чтобы позабыть.

– После таких признаний? Хочешь остаться дома? – спрашивает Юстина и наливает себе рюмку. Когда делает это, задевает елочные игрушки и в воздухе повисает легкая пластиковая мелодия.

– Это типичный зыборский эмоциональный шантаж, – отвечаю я таким тоном, словно шучу. Потому что, по сути, это и есть шутка.

– Мы тут ничего другого и не делаем, только шантажируем, – смеется Гжесь. – Обычно мы ничего другого и не делаем. Я люблю тебя, Бледный, идиот ты гребаный, – говорит он, подходит и целует меня в голову. Только теперь я чувствую, что он воняет водкой так, словно в ней выкупался.

Я не знаю, доживем ли мы когда-либо до по-настоящему холодных зим, но эта, пусть анемичная и слабая, не слишком-то плоха; тонкий слой снега и льда скрипит под ногами, мороз легонько щиплет за щеки. Это отрезвляет, якорит в мире. Мы доходим до конца Известковой и дальше идем напрямик, вдоль железнодорожных путей над рекой, в сторону уже неиспользуемого моста, который маячит впереди бесформенным памятником из замороженной, ржавой стали.

Ничего не слышно кроме лая собак, которые дают оглушительный концерт, одна громче другой, словно желая предостеречь рождающегося Иисуса насчет города, в котором он как раз появился.

Это странное место: в Зыборке, однако, рядом с Зыборком, пока идешь, весь город у тебя слева, острова подвешенных в темноте огней, справа, за границей Кусков, растягивается прорезанный пустошами лес. В нем исчезает тонкая вена реки. Если идти вдоль нее, то попадешь на Холм Псов.

Сперва мне хочется пойти туда. Предложить это им. Я как раз готовлюсь открыть рот, когда звонит телефон. Это мой агент. «Нужно быть по-настоящему странным человеком, чтобы в Рождество звонить своему худшему подопечному», – думаю я.

– Да возьми, – говорит Юстина.

– Алло, – отзываюсь я в телефон.

– Аллилуйя! – кричит он.

Он на какой-то вечеринке. Его голос тонет в шуме и отчаянно пытается пробиться на поверхность. Чтобы суметь это сделать, агент орет в телефон, одновременно его целуя.

– Мазелтов, – отвечаю я.

– Слушай, звоню сейчас, сорри, но ты постоянно вне зоны! – кричит он.

– Можешь перейти куда-нибудь, где потише? – спрашиваю я.

Мы входим на мост. Ботинки стучат в металл, как колокола. Река не замерзла, по воде безвольно плывут ледяные обломки. В этой темноте вода чернее всего остального.

Я смотрю в сторону Холма.

– Слушай, я знаю, что там у тебя происходит, – говорит агент через некоторое время. Похоже, он послушался, потому что шум в трубке сделался наполовину тише.

– Если знаешь, то зачем звонишь?

– Знаю, что ты пытаешься начать. Знаю, что у тебя не идет. Это нормально после стольких-то лет. Ты напуган, а это хуже, чем снова учиться ездить на велосипеде, – он говорит быстро, потому что совершенно пьян и не хочет споткнуться о свои слова.

Мы идем дальше, пересекаем мост, приближаемся к застройке, Юстина и Гжесь тихо разговаривают о чем-то, я вообще не слышу – о чем, потому что агент орет в мобильник, как оглашенный.

– Слушай, я в курсе насчет твоего отца. Знаю, что он в тюрьме, знаю обо всем этом деле, о референдуме, о бунте в городе. Сука, когда увидел это в газете, сразу подумал, что должен тебе позвонить. Но ты отучился отвечать на звонки!

– Ну и? – спрашиваю я.

– Напиши об этом. Старик, просто напиши об этом. Прошу тебя. Нет, умоляю. Мы договаривались, чтоб ты не скурвился. Ты клялся, что не скурвишься. И сейчас я умоляю тебя. Умоляю тебя, умоляю и еще раз умоляю. Сделай то же самое, что десять лет назад, только, сука, на десять лет позже. Вторая часть «Холодной воды». Возвращение к старой свалке, которая сейчас – и совсем дерьмовая. Вот поверь моей интуиции. Я все предвижу. Нет ничего, что бы я не предвидел, – похоже, он не поспевает за собственными словами.

– Моя жена занимается этим. Я уже свое на эту тему написал, – говорю я наконец.

– Слушай, сука, я надеюсь, что ее там нет, потому что она хорошая журналистка, но какой там у нее потенциал, ну, сука, Бледный, если она сделает из этого книжку, это будет дело, каких много, история, каких много. Сколько сейчас журналисты и журналистки пишут книг? Да ебал я журналистов и журналисток, со всем к ней уважением, потому как это ведь твоя жена. А люди помнят твою книжку; я к чему: даже если не помнят, то сразу и вспомнят, – бредит он, сам не понимая, что хочет сказать.

– Я уже свое написал, – повторяю я. Огни все ближе, и мы, наконец, выходим на улицу, на Войска Польского, асфальт блестит от тонкого слоя льда, тут так скользко, что лучше не отрывать подошв от дороги, просто шаркать ногами, словно идя на лыжах.