Алма Катсу - Голод [litres]

Назавтра, увидев Брайанта, Танау Могоп спросил, не нужно ли ему чего-нибудь.

– Я должен отыскать путь домой, – ответил Брайант. – Как думаешь, твои соплеменники могут в этом помочь?

Танау Могоп, не прекращая точить нож, призадумался.

– Спрошу у Тийели Таба, – спустя долгое время пообещал он.

Просьба, как он объяснил, была вовсе не пустяковой – ведь путь к ранчо Джонсона лежит через территорию анаваи.

– Однако, – покачав головой, продолжал Танау Могоп, – анаваи не всегда были такими. Жертвы они начали приносить только пять или шесть зим тому назад. Чтоб от на’ит уберечься.

Брайант замер на месте, крепко сжав в пальцах наконечник стрелы, который затачивал. Слова Танау Могопа завертелись в голове, вновь пробуждая к жизни гипотезу, или, вернее сказать, подозрения, что не давали ему покоя в последнее время.

– Шесть лет назад…

Танау Могоп кивнул и с силой провел лезвием ножа по точильному камню.

– Их племя творит много постыдных дел. Чтобы умилостивить злого духа, они выбирают одного из своих и отдают на’ит, но так делать нельзя. Так они кормят злого духа, придают ему сил.

Брайант эту идею вполне понимал. Что могло принудить часть индейских племен приносить соплеменников в жертву людоедам, если не стремление отвадить других людей… вернее, чудовищ, со склонностью к людоедству?

По словам Танау Могопа, анаваи начали активно поклоняться на’ит, приносить на’ит жертвы пять-шесть лет назад. Вполне очевидно, в то время и произошло возобновление активности на’ит. Примерно тогда же, согласно свидетельству Бриджера, в этих краях исчезла, пропала без вести партия золотоискателей.

В памяти Брайанта вновь всплыл жуткий заброшенный лагерь, тревожные признаки людоедства…

Пропавшие белые золотоискатели – вовсе не жертвы этой болезни.

Они ее, так сказать, возбудитель.

ДЕКАБРЬ 1831 г.

За окном принадлежавшего деду Стэнтона викторианского особняка, одного из самых заметных домов в округе, белела широкая полоса замерзшей реки, делившей город напополам. Школа была закрыта, и дети с радостным визгом бегали на коньках поблизости от берегов.

Однако Стэнтону нужно было дальше, за поворот, ведущий на простор примыкающей к лесу заводи – туда, где он обещал встретить Лидию. Сегодня – тот самый день, когда они условились убежать.

Придя на место вчерашнего разговора, Стэнтон решил, что Лидия не придет – передумала или задержалась, а может, боится.

Но вот раздался звон церковного колокола, и он увидел ее. Одинокая, крохотная темная фигурка шаг за шажком двигалась дальше и дальше, к середине замерзшей заводи, туда, где лед становился тоньше.

– Лидия! – крикнул Стэнтон. – Лидия!

Лидия на секунду замедлила шаг, однако даже не оглянулась. Стэнтон даже не сразу понял, слышала ли она его оклик. Спустя еще секунду, он разглядел, что на ней нет ни верхнего платья, ни шляпки, ни шали. Мало этого, одета она была только в ночную рубашку, хотя время перевалило за полдень. Охваченный недоумением, Стэнтон замер. Кровь бешено застучала в висках. Откашлявшись, он снова окликнул Лидию.

На сей раз Лидия наконец обернулась, но разглядеть выражение ее лица отсюда, издали, Стэнтону не удалось… а голос она подала лишь в тот миг, когда под ней треснул лед.

Еще миг, и Лидия скрылась из виду.

Очнувшись от мимолетного оцепенения, Стэнтон без раздумий бросился к ней, навстречу студеному ветру. Перед глазами все расплывалось, от страха звенело в ушах. Должно быть, он закричал, так как снег вокруг захрустел под множеством ног, а над рекой, отраженное от лесной опушки, зазвенело эхо испуганных криков. Бежал Стэнтон, пока какие-то двое не схватили его, не удержали, не то он наверняка ушел бы под воду следом за Лидией.

К этому времени тело вытащили из-подо льда. Кто-то другой добрался до полыньи первым. С лица, с волос Лидии ручьями текла стылая вода, ночная рубашка прилипла к иссиня-бледной коже.

На миг – суровый безжалостный миг – ему показалось, будто веки Лидии дрогнули, будто она каким-то чудом еще жива.

Но тут иллюзия треснула, расселась под ногами, точно лед заводи, и Стэнтон с головой ушел в ледяной омут истины.

Росли они по соседству – можно сказать, рядом. Отец Стэнтона, землемер, часто уезжал по делам и потому оставил Стэнтона с матерью на попечении своего отца, известного проповедника. Странное же то было детство… Угодить деду Стэнтона, его преподобию Резольвду Илии Стэнтону, было решительно невозможно, а к внуку, он, кажется, относился с сугубой строгостью. Возможно, поэтому Стэнтон и сблизился с Лидией: в ее доме он мог хоть на время укрыться от деда. По крайней мере, с этой причины все и началось. Когда оба сделались старше, он без памяти влюбился в девчонку, всю жизнь, с самого детства, казавшуюся ему загадкой, несмотря на то что жили они совсем рядом.

В ее душе чувствовалось нечто темное, далекое, мерцающее, словно огонек на ветру, а Стэнтон… Стэнтон был слишком юн, чтоб понять, что ее такой сделало.

Мать Лидии умерла, когда та была совсем маленькой, и с тех пор они жили в огромном, кишащем прислугой доме вдвоем с отцом. Держалась она порой своевольно, в чем люди винили избаловавшего девчонку отца. Да так оно и было. Привыкшая, чтоб все выходило, как ей угодно, взрослых Лидия раздражала невыразимо, однако сильнее всего мучила его, Стэнтона. Должно быть, знала, что Стэнтон в нее влюблен, вот и пользовалась.

Ничего особенного, кроме нескольких жарких поцелуев – украдкой, в прихожей, либо в мансарде Лидии или за домом, где заросли самшита особенно высоки – между ними не было.

Господь свидетель, Стэнтону хотелось много большего, да только возможности не представлялось, а если бы и представилась, он, правду сказать, скорее всего, попросту растерялся бы, не зная, что делать. От этой стороны жизни, от подробностей происходящего между мужчиной и женщиной в темноте, дед с матерью берегли его – старательней некуда.

Однако сам Стэнтон неизменно воображал, будто все сделает честь по чести. Добьется достойного положения в жизни, заслужит любовь Лидии и, как положено, сделает ей предложение, а там уж фантазии, бурлящие в голове, станут явью. В то, что все это сбудется, в свою любовь к Лидии, он верил так же незыблемо, как дед – в твердость десницы Божией.

Но когда Стэнтон впервые рассказал Лидии об этих мечтах, она сделалась с ним холодна. Жизнь его превратилась в сущую пытку. От постоянной тревоги, от мыслей, чем мог огорчить ее, каким образом переступил границы дружбы, Стэнтон едва не захворал.

Минула осень 1831-го, и все эти месяцы с Лидией Стэнтон не виделся – разве что сдержанно раскланивался с нею на рынке или в церкви, через проход. Приближались праздники, зима выдалась ужасно холодной, и в эти-то холода ему наконец удалось по завершении воскресной службы отвести ее в сторону. Отец Лидии прихворнул, и в церковь она явилась одна. Заметив, что руки Лидии бледны и холодны, как лед, Стэнтон удивился: куда же подевались ее перчатки?