Алма Катсу - Голод [litres]

Желудок сжался, и Тамсен с трудом одолела приступ тошноты.

– Что… что вы сделали с остальными? – спросила она. – Где они?

Кезеберг вздохнул.

– Ваши девочки в полном порядке. Вы же знаете: симпатичные мне по вкусу.

Тамсен отчаянно захотелось броситься на него, вцепиться ногтями в лицо, но страх сковал ее по рукам и ногам.

– Брины, – методически продолжал Кезеберг. – Пара детишек, отец и мать. И Дорис. Да, нас все еще наберется немало. Почти сорок душ.

– Но в лагере так тихо…

– Они знают: наружу соваться не стоит. Так мы со всеми договорились. Так проще их уберечь.

– Уберечь, – механически повторила Тамсен.

От кого? Ясное дело, от жутких тварей, от кого же еще?

В сердце затеплилось осторожное, опасливое облегчение. Они живы. Кезеберг сказал, они живы. Да, Кезеберг – лжец и мошенник, но об этом-то ему зачем врать? Они – вон там, за тем мысом. Отсюда рукой подать. Крикнуть – услышат, и через пару минут Тамсен снова обнимет дочерей.

– Значит, вы… вы защищаете лагерь от этих ужасных… созданий, – не спеша радоваться, сказала она. – Но как?

– Костры, – пояснил Кезеберг. – Как раз собирался на ночь костры разжигать.

Тамсен, неспешно кивнув, начала подниматься.

– Тогда мне нужно увидеться с девочками.

Едва разминувшись с Кезебергом, она вновь вышла наружу, навстречу жгучему холоду. В озарившем снега лунном свете все вокруг замерцало неяркой серебристой синевой.

Еще секунда, и Тамсен собрав последние силы, со всех ног помчалась бы к другим хижинам, темневшим среди деревьев в какой-то паре сотен ярдов от избушки, но тут что-то (что именно, она не понимала – какое-то первобытное, глубинное чутье) заставило ее вновь оглядеться вокруг.

Кезеберг, стоя на пороге избушки, не сводил с нее глаз. Только теперь, при свете луны, Тамсен удалось как следует разглядеть его лицо. К знакомой жутковатой ухмылке, неизменно внушавшей тревогу, прибавилось нечто новое, не слишком понятное. Пожалуй, Тамсен могла бы назвать это одиночеством. Вот тут она и поняла, что не дает ей покоя: Кезеберг вовсе не походил на голодающего, нисколько не убавил в весе, как будто голод ему нипочем.

Тамсен опустила взгляд, пригляделась к его топору. На лезвии темнели потеки крови.

– Я… я…

С этим она попятилась прочь, но Кезеберг безмятежно окликнул ее:

– Тамсен! Постой.

Развернувшись, Тамсен пустилась бежать – напролом, сквозь невысокий кустарник, однако, споткнувшись о нечто твердое, рухнула на колени. «Нечто» оказалось толстым, увесистым суком, припорошенным снегом…

Нет, не суком. Человеческой костью.

Ахнув, Тамсен разрыдалась, однако горячие слезы, хлынувшие из глаз, немедля замерзли.

Все это было выше ее сил. Слишком уж многое ей довелось увидеть.

– Дело не в том, о чем ты подумала, – сказал Кезеберг с ноткой угрозы в голосе.

Тамсен огляделась. Споткнулась она невдалеке от холмика, на первый взгляд казавшегося кучей снега, однако теперь-то увидела: нет, это вовсе не снег. То была груда трупов – замерзших, вздувшихся, посиневших.

У основания груды в неестественной позе лежала хрупкая, худенькая женщина, мертвая, как и все остальные. Лоб ее был проломлен, однако глубокая рана нисколько не кровоточила.

Собравшись с духом, Тамсен пригляделась к мертвому телу. Да, это была Элизабет Грейвс. Жуткий оскал, невидящий взгляд устремлен в небо…

Мир покачнулся, подернулся рябью, но Тамсен, стиснув зубы, сумела остаться в сознании.

Присевший рядом Кезеберг неловко обнял ее.

– Уйдите прочь! – крикнула Тамсен, отталкивая его руку.

– Тамсен, Тамсен, – начал он.

– Нет! – заорала она, отползая подальше.

Вблизи от Кезеберга несло омерзительной вонью, словно бы источаемой всеми порами кожи. Ухваченная за лодыжку, Тамсен рухнула носом в снег.

– Я, понимаешь ли, совсем этим не горжусь, – с чувством, на странно высокой ноте сказал он. – Но, сама видишь, другого выхода нет.

Тамсен брыкнула ногой, извернулась, пытаясь освободиться.

– Вот сучка… да не сделаю я с тобой ничего этакого. И никого из остальных даже пальцем не тронул. Тамсен, послушай меня! – прорычал Кезеберг, с силой дернув ее к себе.

Охваченная дрожью, Тамсен беззвучно заплакала. Щеки вмиг онемели, покрывшись корочкой льда.

– Брайант был прав насчет этой заразы. Кому о ней знать, как не мне. Она, понимаешь, сидит во мне, будто проклятие. Только я не таков, как эти ночные твари. Совсем не таков.

– Пустите, – прохрипела Тамсен, вновь попытавшись высвободить ногу.

– Сначала дослушай, – отрезал Кезеберг, скользнув взглядом по лицу миссис Грейвс. – Я… я… я разрубил их и сложил здесь, на холоде. Умерших. А куда было деться, Тамсен? Еда у нас кончилась. Съестного не осталось ни крошки. Все они на пороге смерти. Кабы не я, живых бы уже не осталось. Но я всех их спас, вот в чем штука… миссис Доннер. За то, что твои дочки живы, мне надо спасибо сказать.

– Не понимаю.

– Сами они не решились бы, – скрипнув зубами, продолжал Кезеберг. – Не согласились бы ни за что. Это же против человеческого естества. Так же нельзя. Но иначе в живых не остаться. Им нужна пища. Всем нам нужна. Они просто знать не хотят, откуда она берется. Сидят в четырех стенах, чтоб ничего такого не видеть. Чтобы ни в чем таком не убедиться.

Глаза его заблестели, словно Кезеберг в восторге от собственной находчивости и героизма.

Теперь Тамсен понимала, о чем он, и очень об этом жалела. Если б не поняла, то и всей этой жути не пришлось бы себе представлять.

Кезеберг кормил живых мертвечиной. Человечиной. И они об этом не знали.

– А мои дочери? А Элита с Лиэнн?..

– Все живы, как я и сказал. Только Элита хворает. Может быть, следующей уйдет.

Взгляд Кезеберга снова скользнул по груде мертвых тел, и Тамсен с отвращением, с ужасом поняла: в воображении он уже рубит тело Элиты, ест ее мясо, кормит им остальных… При этой мысли голова ее закружилась, желудок сжался, заныл.

– А еще я тварей лесных отваживаю, – пояснил Кезеберг. – Потроха да объедки им оставляю – немного, только чтоб близко к лагерю нос не совали. У меня все высчитано и учтено.

Тут Тамсен с внезапной ясностью вспомнилось, как обоз едва вышел из Иллинойса, а мужчины уже начали остерегать друг друга: с Кезебергом-де за карты лучше не садись. Поговаривали, будто он не просто жульничает – запоминает каждую сдачу.

– Месяц мы точно продержимся, – продолжал он, – но вот перевалы откроются не раньше, чем через шесть, а то и восемь недель. До тех пор дальше нам не пройти, так что еще одну душу потеряем наверняка.

Выпустив ногу Тамсен, Кезеберг засучил рукав. Влажные алые раны, кровоподтеки, следы когтей и зубов были ясно видны даже в темноте.

– Чем бы эти твари ни хворали, мне оно нипочем. Меня они заразить не могут. Мне болезнь не грозит. Вот потому-то все дела и на мне. На мне одном.