Андрей Дашков - Малютка Эдгар

Незаметно для Малютки происходило кое-что важное. Если раньше Эдди и Эдгар занимали каждый свою территорию и общались при помощи образов и слов, то теперь в расщепленном сознании мальчика появилась некая зона, принадлежавшая обоим в равной степени. И эта зона постепенно расширялась. Защита. Оружие. Страх. Что дальше? Продолжение последовало вскоре.

Когда с Эдди заговорили из темноты голосом его мамы, он понял, что понимает здешний язык, хотя язык знал, конечно, дядя Эдгар. «Ничему не верь», — шепнул дядя. Это не избавило Малютку от ложной надежды и всех страданий маленького потерявшегося ребенка. Мамин голос, мамин запах, под конец — мамино лицо. Вот только настоящая мама не могла появиться здесь. Никак не могла…

Это оказалось самым страшным испытанием. Дядя замолчал, предоставив ему выбирать. Эдгар сильно рисковал, потому что в какой-то момент Малютка едва не поддался ласковой тьме и не погрузился в последние объятия. Ему почти хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Влечение к смерти он обнаружил в себе слишком рано… И только чужие воспоминания о другой жизни и другой матери — дряхлой, морщинистой, умиравшей в муках и мертвой уже два столетия — заставили его отшатнуться. «Когда-нибудь расскажешь о ней, дядя?» — попросил он. Это был шантаж. Дядя Эдгар оценил это. Он сказал: «Когда-нибудь», — и потащил его дальше.

Свернув за угол, он очутился возле дома «старого друга». Похоже, «друг» держал оборону — иного, менее уважительного отношения к себе этот город не потерпел бы. Ближайшие к земле окна, узкие точно бойницы, находились на пятиметровой высоте и были забраны решетками. Поверхность двери напоминала серую шершавую броню. Примерно так Малютка представлял себе борт линкора.

С дядиного «благословения» он встал перед дверью и постучал. Казалось, с таким же успехом он мог биться головой об стену. Но его услышали. Раздалось хлопанье крыльев. Откуда-то сверху слетел ворон и уселся на перекладину, с которой свисал бронзовый фонарь. Сплетенный из потемневших полос, фонарь изображал полую человеческую голову. Внутри нее находилась бледная копия воронки, болтавшейся в небе, — черная точка, истекавшая густым ультрафиолетом.

С папиной подачи Малютка уже успел посмотреть пару фильмов об одном из тех, в честь кого его назвали Эдгаром. Он мало что понял, но вóрона, который по любому поводу орал «Никогда!», запомнил. Ему чудилось, что он влип в какую-то киношную историю с примесью старины и чертовщины. Напарник отреагировал иначе. «Анекдот, мать твою! Это судьба. Ненавижу пернатых», — простонал дядя. Тем не менее за его сарказмом Эдди ощутил тоску и несвойственное дяде смирение.

Эдгар заставил Малютку открыть рот и исторгнуть из себя некую последовательность хриплых звуков. Очень приблизительно это смахивало на «Нейдаркодваш». Слово на вороньем языке? «Да брось, — сказал себе Эдди, не осознавая, что невольно копирует Эдгара. — Это тебе не дешевая сказочка…»

Ворон долго глядел на него круглым глазом с блестящим зрачком. Потом выкрикнул:

— У тебя есть книга?

Каждый звук был резок, как удар зубила по камню.

Эдди сверился с дядей. «Откуда я знаю? — мрачно бросил Эдгар. — Это что-то новенькое».

«Что будем делать?»

«Скажи ему правду… для разнообразия. Иногда срабатывает».

— Нет, — сказал правду Эдди.

— Повтори, — произнес глухой голос из-за двери.

— Нет, — повторил Эдди. «Не то, дурак!» — рявкнул дядя.

— Повтори то, что ты сказал перед этим, — приказал ровный глухой голос.

Малютка открыл рот, и Эдгар изнутри него произнес:

— Нейдаркодваш.

Заскрипели засовы. Дверь открылась. В проеме никого не было. Длинный коридор уводил в темноту.

Ворон снялся с фонаря, подлетел к одному из окон и скрылся, протиснувшись между прутьями решетки.

Эдди шагнул в коридор. Дверь сразу же закрылась. Он успел заметить громадного человека, который, видимо, стоял за ней, потом сделалось совсем темно. Снова заскрежетали запоры. Чужие руки ощупали мальчика. Затем подтолкнули в спину.

Он пошел, прислушиваясь к шагам за спиной. С каждым шагом темнота постепенно рассеивалась, как будто здешний воздух обладал свойствами мутной воды, а Эдди всплывал с глубины. Впереди обозначился поворот. Малютка оказался в более широком коридоре. Тут висело зеркало, возле стены стоял столик с тремя предметами — лампой, древним телефонным аппаратом и морской раковиной. Эдди покосился на свое отражение в зеркале и с трудом узнал себя в маленьком, сером, настороженном человечке.

Молчаливый сопровождающий по-прежнему держался сзади. Похоже, это была проверка. Дядя уже бывал в этом доме и знал привычки хозяина. Он двинулся к двери комнаты, которая называлась библиотекой. Внутри действительно стояли шкафы, заполненные книгами. «Отфонарный» вопрос ворона уже не казался случайной звукоимитацией. Здесь было тепло, и Эдди быстро согревался. Но холод, возможно, играл и положительную роль — отвлекал от худшего.

А теперь у Малютки осталась только одна причина для дрожи.

Она вышла к свету, но легче ей не стало. Она даже позволила себе немного задержаться у «выхода», и старухе пришлось ее подтолкнуть . Задержка была вызвана тем, что Анна со всей очевидностью поняла: нет, она не свихнулась. Возможно, она предпочла бы свихнуться — тогда у нее хотя бы оставался шанс выздороветь и вернуться к реальности. Но свихнулся мир, а значит, никаких шансов не осталось. От нее больше ничего не зависело — ни снаружи, ни внутри. Она превратилась в марионетку, на беду свою еще сохранившую способность чувствовать.

Но даже марионетка хотела жить. И после очередного пинка она затаилась. У нее отобрали смысл существования, но не само существование. Это была ошибка. Тому, кто довел ее до такого состояния, следовало бы оставить ей либо чуточку больше, либо ничего.

Вцепившись в то малое, чем еще владела или о чем хотя бы помнила, Анна остановилась на самом краю безумия. Ее личность была ободрана, словно тело, которое проволокли по камням. Внутри себя она обильно кровоточила отчаянием; подобно кускам мяса от нее отваливалось все наносное. Привязанность к Алексу, как видно, пряталась гораздо глубже. Тоска по нему навалилась внезапно, как удар под дых. С чего она взяла, что он умер? С того, что так тосковать можно только по мертвым. Или это она умерла? Теперь не важно. Кто бы из них ни умер на самом деле, они больше никогда не встретятся. Почему она так уверена в этом? Потому что надежда отвалилась вместе с прочей шелухой. Надежда — для тех, кто лишь напуган вероятностью потери. Тому, кто уже потерял, остается боль и выбор — жить дальше или умереть. Анна осознавала, что этот выбор еще не сделан. Она прибережет его на будущее. Возможное, худшее впереди. А кроме того, на чаше весов лежала еще одна смерть — старухи. Анна не могла с ней не считаться. Она стала тупее, но не настолько, чтобы не понимать: затаившись, придется ждать своего часа очень долго, не исключено — большую часть оставшейся жизни. А то, что она так и не смогла вспомнить полностью старую пословицу, которая начиналась со слов «месть — это блюдо…», не слишком ее беспокоило. У нее были проблемы посерьезнее.