Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Мои предки. Я знаю, я кость от их кости и плоть от их плоти. Но они далеки и чужды мне, словно какие-нибудь дикари с Тробрианских островов. Они хорошо одеты. Точнее, на них одежда из добротной, ноской ткани. Но кто ее шил? Сидит она ужасно и явно никогда не знала портновского утюга. На мужчинах широченные галстухи, а кое на ком атласные шейные платки, заколотые булавками с подковкой, вероятно золотыми. Эти люди вообще причесываются или только продираются скрюченными пальцами через волосы, придавая им некое подобие порядка? На этих людях сверкающее белоснежное белье, но моются они раз в неделю, а то и реже. Таковы голландские представления о чистоте. А женщины! Они, кажется, вообще не думают о том, как выглядят, хотя многие обвешаны тяжелыми украшениями из гагата и золота – свидетельством зажиточности. Одна только моя бабушка и ее сестры постарались хоть как-то прихорошиться. У всех, кто старше сорока, рты изуродованы, – вероятно, у них осталось очень немного зубов. Знают ли эти люди любовь, смех? Есть ли у них матки, члены? Вероятно, да, но по их внешнему виду об этом невозможно догадаться.

И тут неподвижная фотография начинает шевелиться. Фигуры сходят с мест, и я вижу их уже другим взглядом, хотя они все еще странны.

Странны, потому что хронологически невозможны. Кое-кто из них никак не мог присутствовать на этом сборище – во всяком случае, не мог присутствовать в том возрасте, в котором запечатлен на фото. Я вынужден напомнить себе: я смотрю кино, художественное произведение или, во всяком случае, плод чьего-то ума. А разве Режиссер не имеет права обращаться со Временем так, как ему заблагорассудится? Ведь кино – это страна снов, то самое тридевятое царство, где жили-были. Я смотрю не ибсеновского «Строителя Сольнеса», как Нюхач, рядом с которым я сижу, или витаю, или каким там словом можно описать мое нынешнее состояние. И мое время – не то хронологическое время, какое видит на экране он. Может, это и есть то, что Макуэри, пытаясь объяснить мне сущность тибетских верований, назвал «бардо»? Может быть, я нахожусь во времени плеромы, всеобъемлющей стихии, не имеющей ничего общего с тиканьем часов, которое управляет нашим временем, когда мы, как сами это тщеславно именуем, живем?

Я не могу ни протестовать, ни оспорить правдивость того, что вижу. Какая бы правда ни крылась в моем фильме, это определенно не историческая истина, которую меня приучили считать единственно достойной доверия. Время сконцентрировано, как и положено в искусстве. Управляющий сейчас моим существованием Некто или Нечто милосердно показывает мне прошлое как произведение искусства, ибо через искусство я пытался постичь жизнь, пока жил, и моя смерть возмущает меня во многом из-за отсутствия в ней художественной формы, эмоциональной оправданности, достоинства.

Я следую за своей бабушкой. Она движется с достоинством, отчасти неловким, и пенсне усиливает это впечатление. Она «работающая девушка» и гордится этим – в то время мало кто из женщин работал по найму. Она секретарша и незаменима для своего босса, мистера Йейга, который, как и она, голландец и часто говорит ей: «Мисс Мальвина, мы, голландцы, должны держаться вместе». Она досконально разбирается не только в бизнесе мистера Йейга – большой фабрике экипажей и велосипедов, которой он управляет, – но и в его хобби, пчеловодстве. «Мисс Мальвина, закажите мне шесть пятиполосых итальянских цариц, и чтобы доставили как можно скорее», – говорит он, и она точно знает, что имеется в виду.

Почему она – работающая девушка? Почему ее сестра Каролина тоже работает секретаршей – в страховой компании, которую возглавляет энергичный д-р Ороньятека, примечательная личность, уроженец племени могаук, один из немногих аборигенов, сумевших «продвинуться» в мире белого человека? Почему самую младшую сестру, хотя ей всего шестнадцать, уже отдали в ученье к модистке – ибо бедная девочка страдает падучей болезнью и потому непригодна к секретарской работе? Я, конечно, знаю ответ. Разве не видел я мистера Макомиша, человеческую развалину, тиранящую своего зятя в глухой зимней ночи? Но как же это случилось? Что этому предшествовало? Чем объяснить преувеличенную уверенность в себе и чопорность Мальвины? Откуда взялось негодование, чудовищное потрясение, застывшее на лице Вирджинии Макомиш, моей прабабки?

Мне показывают ряд кратких сцен из детства и юности Мальвины.

Вот красивый богатый дом, обшитый снаружи досками внакрой, по моде начала девятнадцатого века; он был бы приятным и приветливым, если бы не занавески, опущенные до самого низа, и не траурный креп, которым обмотан дверной молоток. В доме собралась родня старухи Элизабет, матриарха, участницы великого побега из Нью-Йорка, – собралась на ее похороны. Мужчины в гостиной беседуют приглушенным, но непочтительным тоном, пока модистка, присланная похоронных дел мастером, берет у них шляпы одну за другой и обматывает длинными черными креповыми лентами для похорон. Другая модистка снимает у мужчин мерки с рук и выдает новые черные перчатки – ибо похороны пройдут по высшему разряду, и семья не жалеет расходов. Ангелина и Наоми, две чернокожие служанки Элизабет (сами тоже беглянки – уже давние, из рабовладельческих штатов), обносят собравшихся стопками с любимой настойкой Элизабет – черешневой: ее получают, настаивая виски на ягодах в течение неторопливых шести месяцев. Благодаря умеренному потреблению этого напитка Элизабет прожила долгую жизнь, а теперь им утешаются осиротевшие родственники. Кое-кому приходится для успокоения нервов выпить целых три стопки.

– Нельс, теперь, когда матушки не стало, ты старший в роду, я так думаю, – говорит один из младших братьев, носящий странное имя – Сквайр Вандерлип. (По роду занятий он вовсе не сквайр [25] То есть помещик. , а юрист.) Нельсон кивает, принимая на себя роль старшего в роду с подобающей серьезностью.

Наверху – в комнате, которая при жизни Элизабет служила ее личной гостиной, – собрались женщины. На стене висит второе семейное сокровище, спасенное давным-давно из Нью-Йорка. Это портрет короля Георга III, столь дорогого сердцу майора Гейджа. Теперь портрет вставлен в тяжелую раму викторианского стиля, черного дерева с позолотой. Женщины болтают, потягивая черешневый виски и по временам промакивая глаза носовыми платками с широкой черной каймой.

Смятение! Врывается старая Ханна с ужасной вестью. (Она не считается старшей в роду, несмотря на преклонные годы, поскольку она женщина и, по крайней мере теоретически, может перейти в другую семью.) Она шепчет на ухо старшему в роду, Нельсону, обдавая его ухо зловонным дыханием: