Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Но одно предельно ясно Брокуэллу: если он выберется из этой заварушки целым, он не сможет принять манеру своего века – сводить все к тривиальностям. Для него неприемлем этот дух, так банально проявляющийся в банальных людях и заставивший кое-кого из самых убедительных мыслителей прошлого века возвести систему, в центре которой стоит человек. Брокуэлл не хочет жить в мире, который торжественно болбочет про Науку с большой буквы, не понимая, что великие ученые одержимы сомнениями. Наука, якобы обещающая уверенность и ясность, существует лишь в воображении невежественных масс, считающих, что ее задача – улучшать зубную пасту и тампоны. Голодные овцы задирают головы и получают в пищу загаженный воздух и ядовитый мусор. Английская литература, радость его жизни, никогда не росла на подобной почве. Во что же он может верить?

Манихеи выдвинули идею, которая отнюдь не была нелепой. В их представлении мир жил под эгидой двух Враждующих Братьев, Ормузда и Аримана. Можете называть их Богом и Дьяволом, если вам так больше нравится. Братья были почти равны по силе, и чаши весов колебались то в одну, то в другую сторону. Братья тузили друг друга, споря о том, кто станет властвовать над миром. Порой верх вроде бы брал Ормузд, Светлый, но всегда ненадолго, потому что Ариман, Темный, находил новую зацепку, и все великолепие Света опять оказывалось под угрозой, а часть его даже затмевалась.

Конечно, христианство не желало иметь ничего общего с этой доктриной и объявило ее ересью. Христианство твердо стояло на мысли, что добро всегда торжествует, и при этом точно знало, что такое добро. Но эти ужасные, мучительные войны, в которых мы вечно погрязаем, гораздо понятней через призму манихейства, чем с точки зрения социально озабоченной сентиментальности, в которую, похоже, выродилось христианство наших дней. Оно стало царством слишком от мира сего.

Не манихей ли я, спрашивает себя Брокуэлл. Слава богу, что мне не приходится отвечать на этот вопрос. Я могу найти прибежище в том, что называю шекспировским взглядом на мир: доверчивость ко всему, обузданная скептицизмом по поводу всего. Доверчивость и скепсис, мои Враждующие Братья.

И я, вдумчиво глядящий на сцену, я, Коннор Гилмартин, сын этого юноши, который зачнет меня лишь через годы, обнаруживаю, что хохочу. Да, хохочу – впервые за весь этот фестиваль глубоко личного кино. Впервые со дня моих похорон. Ну как тут удержаться? Брокки – я чувствую, что могу называть его уменьшительным именем, ведь он еще не мой отец – не философ и точно не теолог, но ведь он от этого только выиграл. Он открыт противоречиям практически по каждому пункту своих размышлений, подслушанных мною, и я вижу на экране образы – коррелятивы его мыслей. Он на самом деле почти мальчишка, голова у него забита английской литературой, он мало что видел в жизни, хотя эта война стремительно и грубо лепит из него мужчину. Но он мне нравится. Я его люблю – как не любил доселе, когда знал его лишь как отца. Он не раб своего интеллекта; у него есть сердце и – боже, что я говорю, – душа.

Неужели смерть и этот личный кинофестиваль заставили меня поверить в существование души? Не припомню, чтобы размышлял о душах раньше, ибо при жизни я, конечно, был одним из тех людей, о которых думал Брокки, – духовно неграмотных. Мое тело, несомненно, больше не существует, его кремировали, но все, на чем работал двигатель, все, что держало курс, похоже, пока со мной, и я не могу подобрать этому лучшего обозначения, чем душа. Век живи, век учись. Но оказывается, в смерти тоже можно кое-чему научиться.

Сколько же это будет продолжаться? Неужели мне сидеть тут вечно, разглядывая всех своих разнообразных предков и следя превратности их жизни? Вечность в кино – я этого не вынесу. Глупая мысль, ведь у меня нет выбора.

В «Трилогии о Максиме», шедевре Леонида Трауберга [60] Ошибка автора. На самом деле трилогию о Максиме сняли два режиссера – Трауберг и Григорий Козинцев. , который показывают живым зрителям, наступает перерыв. Они уже посмотрели «Юность Максима» и «Возвращение Максима», сейчас антракт, а потом начнется «Выборгская сторона». Нюхач идет в фойе, где будет обмениваться настороженными банальностями с коллегами-критиками. Они никогда не говорят о фильмах, которые смотрят. Вдруг кто-нибудь перехватит драгоценную идею или просто удачный оборот фразы. Они едят подсохшие сэндвичи и пьют водянистое белое вино, которое производится будто специально для подобных мероприятий. Они удаляются в туалет, и я вспоминаю, что в шекспировские времена такие антракты называли попросту «перерыв на поссать». Вот критики уже мрачно возвращаются по местам, и Нюхач с тяжким вздохом садится рядом со мной.

Это, несомненно, мой отец. Но уже не молодой солдат. Нет, он университетский профессор лет сорока. А что за унылый мужчина беседует с ним через стол?

Конечно, я узнал комнату. Это библиотека в усадьбе «Белем», доме моего деда в Уэльсе, где я однажды двенадцатилетним мальчиком провел выходные – в свой первый визит на Старую Родину, когда мои родители занимались какими-то изысканиями в Британском музее. Как хорошо я помню свое изумление размерами дома! Он имел какой-то совершенно неканадский масштаб.

Как разительно он отличается от тесного домика в Траллуме, где я видел деда мальчиком! Душные комнатушки над портняжной мастерской, где каким-то образом находили место, чтобы приклонить голову, столь многие Гилмартины и Дженкинсы. А эта комната… как бы объяснить… она так красиво отделана – дорогая обивка, затянутые полотном панели на стенах, бархатные занавеси, антикварная мебель и тяжелый мраморный камин с резьбой, – что вызывает эстетическое несварение души. Ее невозможно описать в терминах декора интерьеров; так выглядел бы торт с кремом, превращенный в жилище. Во всяком случае, так было при дедушке. Сейчас, когда двое мужчин сидят по обе стороны большого стола, комната кажется меньше, и свет в ней как-то потускнел, хотя снаружи – солнечный осенний день.

– Мистер Гилмартин, как нам следует описать этот дом? – спрашивает унылый.

– Викторианская готика, надо полагать, – отвечает Брокуэлл.

– Я бы рекомендовал что-нибудь другое, – говорит унылый. – Этот термин мы не очень любим использовать. Он, скажем так, вызывает не самые лучшие ассоциации.

– Но это именно она. Мы считаем, что архитектором был Барри – ну знаете, тот самый, что построил здание Парламента.

– Что ж, сэр, и это не самая удачная ассоциация. Мало кто захотел бы жить в здании Парламента – кроме спикера, конечно, но он не платит за квартиру.

Он уныло улыбается собственной шутке.