Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Рейч широко распахивает глаза, сглатывает слюну и шипит:

– Спросите его, кто это был.

Эсме подается вперед, словно желая запретить любые подобные вопросы, но она опоздала: миссис Салениус уже говорит – более решительным, окрепшим голосом:

– Не ищи мести. Месть принадлежит миру, покинутому мною ради мира духовного. Этому человеку предстоит жить со своей совестью. Не радуйся бремени, которое несет другая душа.

– Это что, предположительно голос моего мужа? – спрашивает Эсме. – На него не похоже. Он никогда не разглагольствовал в таком духе.

– Я лишь скромное орудие, дорогая, – отвечает миссис Салениус, не открывая глаз. – Я не артист-имперсонатор. Я только передаю послания, которые получаю. Тихо, пожалуйста. Коннор Гилмартин хочет сказать нам кое-что еще.

Коннор Гилмартин определенно хочет кое-что сказать; я весь киплю от невысказанного. Кто или что вкладывает эти слова в голову миссис Салениус? Она не выдумывает, я точно знаю. Это нечто вроде линии партии, общепринятое мнение, наверняка основанное на учении Сведенборга. Но мне кажется, помимо этого через нее вещает еще кто-то или что-то – но не я. Я прильнул к ее заплывшему серой левому уху так, что ближе некуда, и, собрав все силы, шиплю имя Рэндала Алларда Гоинга. Но, судя по всему, пробиться к миссис Салениус мне не удалось. Она снова начинает говорить:

– Не скорби по мне. Скорби лишь по несчастному, причинившему мою смерть. Я в безопасности, в мире, где мы обязательно встретимся в свой черед. Это мир несказа́нной радости.

Интересно, что имеют в виду подобные люди, говоря о несказанной радости? Я бы мог поведать ей кое-что о загробной жизни. Мои наблюдения, переживание судьбы моих предков, явленной в серии фильмов, вовсе не были несказанной радостью; я прожил вместе с ними все превратности судьбы, ощущал каждый ее удар, безжалостные взмахи маятника отрицания отрицания – удач и неудач, скромной добродетели и умеренного порока; я переносил тяготы вместе с Анной, решительной и храброй, я узнал простую веру Дженет и темную иронию, с которой смотрела на жизнь Мальвина; сжимался в страхе от ведьминской злобы, с которой Вирджиния отказывала в любви строителю-художнику, укрепляя свою власть над ним; ощущал всю глубину веры Томаса и ущербную философию моего собственного отца; вместе с Уолтером подчинялся долгу и вместе с Родри торжествовал над судьбой; все это суммарно не составляет «несказанную радость», но образует нечто большее – ощущение, что живешь, острее и сильнее всего, что я сам испытывал, когда жил. «Сто дуновений жизни соткали плоть мою». Да, поэт знал.

Но неужели придется обойтись без мести? Я не могу этого стерпеть. Я кое-что знаю о призраках, поскольку рос с лучшими призраками английской литературы; когда я был маленький, отец рассказывал мне о них, и я наслаждался потусторонней жутью и страхом, как наслаждаются только счастливые дети, укрытые от всех невзгод. Призраки являются к людям, ища мести, а месть – это лишь другое имя справедливости. Миссис Салениус и ее пресные сведенборговские духи – не для меня. Отмщение свершится, и свершу его я сам.

Я не знаю, как Эсме и Рейч Хорнел попрощались с миссис Салениус, но подозреваю, что они оставили существенную сумму в подарок, а также купили добрую пачку заумных трудов Сведенборга. Интересно, что «старина Рейч» сможет понять из «Arcana Coelestia» [75] «Небесные тайны» (лат.) , теософский трактат Сведенборга. – если, конечно, удосужится хоть раз ее открыть?

Я же унесся прочь, на поиски Рэндала Алларда Гоинга, пылая яростью из-за афронта, понесенного в гостиной миссис Салениус. Гоинга я нахожу в редакции «Голоса» – он сидит у себя за столом, неловко тыча пальцами в клавиатуру электронного текстового процессора, который так до конца и не освоил.

Ал несчастен. Это видно и мне, и любому, кто проходит мимо. Шеф-редактор объясняет это тем, что Гоинг до сих пор не нашел способа согнать Макуэри с места. Коллеги и соседи по офису – Изящное искусство, Литература и Музыка (олицетворяемые во плоти критиками, пишущими на соответствующие темы) – думают, что Гоинг боится не справиться с новой должностью; и в темных глубинах души надеются, что так и будет. Секретарши думают, что он горюет по Коннору Гилмартину: при жизни Гоинг был к нему равнодушен, но смерть Гилмартина явно стала для него сильным ударом, судя по инциденту на похоронах.

А я знаю, что его грызет: совесть.

Он неверующий. Обеспеченные родители в свое время отправили его в школу для мальчиков, известную прогрессивными идеями и широтой взглядов преподавательского состава. В этой школе учились сыновья разнообразных зажиточных семей Торонто, и директору было очевидно, что подобную смесь христиан, мусульман, индуистов, иудеев и конфуцианцев-реформистов нельзя наставлять в какой бы то ни было вере, а то неминуемо наступишь кому-нибудь на дорогой ботинок и вызовешь бурю гневных писем от родителей. Но какая-то подготовка к жизни, как называл это директор, была нужна, и потому в расписании появилась этика. Этика вот чем хороша: никто не знает точно, в чем она заключается или даже что в точности значит это слово. Но директор рассказывал о «неявных постулатах», из которых первым было «целомудрие» – хотя в таком стремительно меняющемся мире, как наш, целомудрие не следовало путать с моногамией, гетеросексуальностью и прочими устаревшими понятиями из того же ряда. Без сомнения, в подобной туманной области следовало «поступать по обстоятельствам» и никому не причинять вреда, хоть и это не всегда возможно, если хочешь «полностью реализовать себя». Была еще «любовь к ближнему»: она означала, что следует отдавать на благотворительность лишние деньги, оставшиеся после удовлетворения подлинных нужд. Тут загвоздка была в том, какую часть дохода считать лишней, но директор знал, что кругом полно благотворительных организаций, которые охотно прояснят этот вопрос и заберут все, до чего смогут дотянуться. И наконец, «приверженность интеллектуальному прогрессу»: она не обязательно подразумевала нудные личные усилия, но определенно означала, что следует щедро жертвовать… например… родной школе, ну а если что-нибудь останется, то родному университету на научные исследования. Помимо всего вышеперечисленного, мальчикам советовали быть в целом добродушными и сострадательными, как подобает – нет, ни в коем случае не джентльмену, ибо это слово осталось в темном прошлом, эпохе сословной спеси и привилегий, – но образованному человеку, занимающему не самое низкое положение в обществе.

В былые годы, чуждые нашей нынешней открытости в вопросах секса, часто говорили, что мальчики набираются познаний об этой стороне жизни «в подворотне». Балованные дети вроде Рэндала Алларда Гоинга и свои моральные принципы находили в подворотне, куда выбрасывают устаревшие идеи. И одним из столпов его взятой в подворотне морали (очень похожей на десять заповедей – как они выглядели бы, если бы напились, извалялись и стали буянить) было то, что убийство – это очень плохо. Как выражался директор (шутливо и дружелюбно, на понятном мальчикам уровне), убийство – это ай-яй-яй, ведь даже если убиваешь, чтобы «полностью реализовать себя», все равно это наносит другому человеку очень большой вред, притом невосполнимый.