Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

– Вообще-то, если я собираюсь возглавить отдел культуры, я бы хотел поговорить с вами насчет Макуэри. Ему не место в этом отделе. Я был бы рад, если бы его перевели куда-нибудь.

– И для начала ты собираешься выгнать его из кабинета. Не круто ли забираешь?

– Он в самом конце коридора. Там тихо. То, что нужно, чтобы сосредоточиться на работе.

– Ну… черт меня возьми, если я вдруг пойду и заявлю Макуэри, что тебе втемяшилось занять его кабинет и чтобы он оттуда убирался. Я не могу так обращаться с сотрудниками. Гильдия меня убьет. У него будет совершенно законный повод для жалобы, а нам не нужны жалобы от старших сотрудников. Но я тебе вот что скажу. Пойди к Макуэри и скажи ему очень вежливо – «пожалуйста» и все такое, – что собираешься стать преемником Гила и главой отдела культуры и будешь весьма благодарен, если он найдет возможность уступить тебе свой кабинет, к которому ты питаешь особое пристрастие. Если он согласится, хорошо. Если нет – извини. Но никакой железной руки, Ал. Если Хью скажет нет, значит нет. И не ссылайся на меня, я не желаю в этом участвовать.

Так вот, значит, как! Меня совершенно не обидело, что главный редактор назначает моего преемника так скоро после моей смерти. Ежедневная газета выходит именно так – ежедневно, и тут не до сантиментов. То, что он назначил именно Рэндала Алларда Гоинга, меня тоже не очень удивило – тот был наиболее очевидным кандидатом среди сотрудников. Его врожденная одиозность не мешала ему быть неплохим журналистом. Наверно, у меня было право питать к нему личную неприязнь, учитывая, что он соблазнил мою жену и из-за этого убил меня. За такое сложно любить. А теперь он хочет избавиться от Макуэри и занять его кабинет.

Разговор Гоинга с Макуэри вскоре утратил всякое подобие вежливости, даже притворной.

– То есть если в двух словах, мистер Гоинг, вы хотите занять мой кабинет, потому что у вас возникла такая прихоть, и никаких других причин нет.

– Я объяснил причину. Если я возглавлю отдел культуры, я не смогу выполнять эту работу на своем теперешнем месте, в комнате, где сидят еще четверо критиков.

– Но вы можете ее выполнять в бывшем кабинете Гила.

– Я же сказал, мне не нравится бывший кабинет Гила.

– Это кабинет руководителя. В нем есть место для секретарши. Если вы переедете сюда, куда она денется?

– Она не только… была не только секретаршей Гила. Она секретарша отдела. Она может сидеть там же, где и сейчас.

– Понятно. Что ж, мистер Гоинг, не буду ходить вокруг да около: я не хочу переезжать.

– Хью, нам предстоит работать вместе. Я должен занять место у руля, и мне хочется, чтобы это место было здесь, в вашем кабинете. Неужели мы не можем решить этот вопрос мирно?

– Вы имеете в виду – решить его по-вашему? А какова альтернатива? Мне придется писать заявление по собственному желанию?

– Хью, Хью, не забывайте старинную мудрость: никогда не угрожай уволиться, если не готов выполнить свою угрозу.

– А почему вы думаете, что я не готов?

– Мне не хочется, чтобы вы совершили опрометчивый поступок.

– Не волнуйтесь, я и не собираюсь. А с главредом вы это обсуждали?

– Это не имеет отношения к делу…

– Имеет. Спорю на что хотите, обсуждали и он сказал, что не желает иметь к этому никакого отношения и чтобы вы сами попробовали меня уговорить. Ну так вы получили ответ, мистер Гоинг.

– Хью, неужели мы не можем быть друзьями?

– С какой стати? Мне платят за то, что я коллега, а не за то, что я друг. Я был другом Гила, но это тут ни при чем. Если вы заняли место покойника, это не значит, что вы должны унаследовать и его друзей.

Ох, Хью! Не надо было этого говорить! Но когда кровь горца вскипает у тебя в жилах, ты бываешь жесток. И ты не понимаешь, насколько опасно «место покойника». Ты приобрел врага в лице Нюхача, и я могу тебя понять, но все равно ты зря это сделал.

Нюхач сейчас в неподходящей кондиции для ссор, связанных с работой. Он ищет встречи с Эсме – все время, начиная со дня похорон, и слишком часто. Она не приходит в редакцию «Голоса». Хотя она имеет право на отпуск любой продолжительности в связи с тяжелой утратой, ее еженедельная колонка продолжала выходить – кроме одной недели, когда колонки не было, зато имя Эсме постоянно мелькало в новостях, напоминая о ней публике. Эсме дала знать главреду, что пришлет колонку для следующей недели. Это мужественно с ее стороны. Это также гарантирует, что читатели не успеют ее забыть. Нюхач звонил ей каждый день, и она каждый раз отказывалась с ним поужинать и запрещала приходить к ней домой. Он умоляет: ведь это, разумеется, будет выглядеть всего лишь как визит старого друга с соболезнованиями. Но Эсме так не думает.

На этот раз он умоляет так жалостно, что она соглашается. Они встречаются за столиком в тихом ресторане «Рандеву», и я незримо присутствую между ними третьим. Вечер кажется мне прелестным.

– Эсме, ты не представляешь, как я страдаю.

– Не представляю? Ты думаешь, я прекрасно провожу время?

– Нет-нет, но ты знаешь, что я имел в виду.

– Догадываюсь. Но мне кажется, ты не знаешь, что я имею в виду.

– Дорогая моя…

– Ал! Спокойно. Будем общаться дружелюбно. Ты что, не знаешь, что у официантов длинные уши?

– Эсме… дорогая моя… мы с тобой в очень разном положении…

– Возможно, не настолько разном, как ты думаешь.

– Что ты имеешь в виду? О нет! За тобой в этом деле нет никакой вины.

– Вина – это еще не все.

– Ты говоришь загадками.

– А ты говоришь как эгоист.

– Я и есть эгоист! Слушай, в редакции говорят, что ты собираешься писать серию статей о тяжелой утрате. Прекрасно! Твое положение это позволяет. Но не забывай, я писатель и точно знаю, сколько объективности и сколько расчетливости нужно, чтобы выпустить серию статей, причем такую, как надо. Тебе придется не просто вывернуть все потроха на публику. Тебе придется это делать с точным журналистским расчетом.

– Это будет терапия для разбитого сердца.

– Что?! Ты как будто чужими словами говоришь.

– Они и есть чужие. Но не важно. У меня есть соображения, о которых ты ничего не знаешь.

– Например?

– В последнее время мне было как-то нехорошо.

– Неудивительно.

– Вот и мой врач сказал то же самое. Он мне очень сочувствовал. Но сказал, что хочет провести два-три стандартных анализа. И вчера он мне позвонил.

– О, дорогая! Я был непростительно черств! Ты больна!

– Не совсем. Я беременна.

Тут драма прерывается комедийной вставкой: Нюхач проделывает то, что в мои мальчишеские годы называлось «прыск носом». Он ахает, втягивая воздух – как раз когда у него полон рот каберне-совиньона; большая часть вина разбрызгивается по столу, но часть вылетает через ноздри, причем достаточная, чтобы он взвыл от боли. Ему на помощь кидаются два официанта. Пока Эсме со сдержанным достоинством промакивает платье салфеткой, официанты хлопают Нюхача по спине и предлагают ему стакан воды, но без особого успеха. Он продолжает кашлять и сморкаться, отчего носу становится еще больнее. Нюхач из тех, кто высмаркивает по одной ноздре за раз – «пуф-пуфти-пуф», вот и сейчас он поступает так же, и вытирает глаза, из которых струятся слезы, и пытается извиняться, при этом тихо подвизгивая от боли. Он успокаивается не сразу. Метрдотель прибегает со стопкой коньяка и настаивает, чтобы Нюхач выпил ее чрезвычайно осторожно, маленькими глотками. Приносят чистую скатерть и ловко стелют ее на стол вместо забрызганной. Наконец официанты и прочая обслуга удаляются, другие посетители ресторана перестают пялиться, и наша пара снова может вести приватный разговор.