Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Владельцы «Зеленого человека», как и практически всех прочих гостиниц, отелей, мотелей, хостелов и других подобных заведений, не подозревают, что люди иногда читают в постели. С точки зрения хозяев постоялых дворов, кровать – место исключительно для блуда и для сна. Потому люди вроде Брокуэлла вырабатывают в себе гибкость циркового «человека-змеи» – это позволяет им читать в самых удивительных позах, при свете, который, пока доберется до страницы, уже не превышает двадцати пяти ватт. Брокуэлл устраивается на кровати ногами к подушке, книгу держит высоко и под углом, и в такой позиции читает Браунинга – спутника своей профессии, свою любовь, свою философию и, на языке научных работников, свою «поляну». Он читает стихотворение «Лавка».

Браунинг был прав. Он вообще обычно бывает прав. Жизнь, отданная «ремеслу», как у Уолтера, или журналистике – полуремеслу-полупрофессии, – как у Родри, не обязана погрязать исключительно в ремесле. Духовные исканья могут подняться почти над чем угодно. Разве несчастные узники немецких концлагерей не сохранили сердце и душу в страшных условиях тем, что цеплялись за свою философию или религию?

Брокуэлл попрощался с Розой, доброй старухой, в пустой столовой для слуг в «Белеме». Он всегда по возможности избегал туда заходить – из-за истории, которую рассказал ему старый Родри в его очередной приезд.

«Я был мальчиком, лет двенадцати, наверно, и я сидел здесь, в столовой для слуг, с отцом, который приехал снимать мерки с лакеев для ежегодного пошива ливрей. Помню, что я ел большой кусок хлеба с вареньем, который мне дала кухарка, а отец стоял на коленях, на полу, и измерял длину внутреннего шва брюк у конюха, жалкого кривоногого коротышки, судя по носу – пьяницы. И конюх пихнул патера ступней – не сильно пнул, а просто пихнул, злобно, – и сказал: „Шевелись, портной, я не могу тут весь день стоять“. И патер опешил, но промолчал. Я отложил хлеб с вареньем и дал себе клятву, что в один прекрасный день стану важным человеком и никогда, никогда ни с кем не стану так разговаривать. Никогда не буду груб с людьми, которые мне прислуживают. И выполнил эту клятву».

И правда. Духовные исканья осветили его жизнь. Как и жизнь его жены, хотя он никогда не понимал ее – так же, как и она никогда не понимала его. Их держала вместе верность, которая была больше, чем любовь, – которая, возможно, и есть любовь в дистиллированном виде. Он выбрал путь света – потому что мужчине его эпохи, в его стране такой путь был доступен. Она выбрала путь тьмы – потому что для женщины той эпохи, в той стране, с таким воображением, такой интуицией, ведьминской чувствительностью и видением жизни другого пути не было. И они вместе, он и она, сделали Брокуэлла таким, как он есть, – щепетильным, но решительным человеком.

Он думал, что читает, но на самом деле размышлял – не думал, не решал, не видел ничего в новом свете, а просто качался на волнах темного озера своих чувств. Конечно, он уснул, и Браунинг упал ему на лицо и разбудил его – в достаточной степени, чтобы он выключил слабое противодействие темноте, которое в этой гостинице именовали освещением, и вновь уснул.

Последний кадр фильма – усадьба «Белем», ее викторианско-готические башенки и арочные окна в тусклом лунном свете. Усадьба тоже спит, а когда проснется снова, поцелуем ее разбудит уже не Гилмартин.

На экране появляются привычные белые буквы на темном фоне:

КОНЕЦ?

И вдруг – еще одна строка:

НИЧТО НЕ КОНЧЕНО, ПОКА ВСЕ НЕ КОНЧЕНО

Фестиваль подошел к концу. Не только удивительный фестиваль вновь открытых фильмов, о котором распространялся Аллард Гоинг на страницах «Голоса колоний», но и мой личный фестиваль, который проводился параллельно с первым для меня одного и имел значение тоже для меня одного. Но кончился ли мой фестиваль? Что означает эта загадочная фраза: «Ничего не кончено, пока все не кончено»? Как ее понимать?

Будут еще фильмы? Эта перспектива меня пугает. Мой фестиваль уводил в прошлое, во времена моих предков, хоть и не очень далеко. В восемнадцатый век, который по масштабам всей истории человечества был практически вчера. Но достаточно далеко, чтобы рассказать мне об американской линии моих предков и о линии из Старого Света; они сплелись во мне и соткали неоспоримо канадскую ткань. Люди, которых я не знал раньше или о которых знал в лучшем случае имя, обрели плоть. Теперь мне известны их храбрость и находчивость, самоотдача почти до полного самоуничтожения, раздражительность и злоба, отчаяние и упорство. Я восхищаюсь ими, жалею их и – я должен произнести эти слова вслух, какими бы странными они мне ни казались – люблю их. Да, люблю, ибо теперь знаю о них больше, чем, вероятно, они сами знали о себе. Точно так же, как я теперь понимаю, что удивительно мало знал о себе и очень мало себя любил.

Любить себя? Я никогда о таком и не думал. Родители были добры ко мне и баловали меня, но никогда в жизни не заговорили бы о любви к себе как возможном или желательном состоянии ума. Они оба были… нет, о них следует говорить в настоящем времени, ведь они живы, а умер я – по крайней мере, в общепринятом смысле… они оба по складу характера – пуритане. Мой отец, высокообразованный человек и, как столь многие образованные люди нашего времени, недоразвитое дитя в вопросах духа, все же неукоснительно честен. Методистская закваска в нем выжила в виде сильной, хоть и несколько иссушенной, почти сморщенной, морали; он человек с мощным чувством того, что он называет «поступать по совести», и можно не сомневаться, что он в любой ситуации поступит «по совести», даже если это ему дорого обойдется. Моя мать, воспитанная в суровых ирландских традициях католической веры, в глубине души устроена точно так же. Родители отпали от религии – отказались как от ее утешений и радостей, так и от ее кошмаров и нелепостей, но мораль все живет в них, уже не смягченная верой. Эта мораль не допускает мысли о том, что можно себя любить, и даже на одобрительное отношение к себе смотрит с насмешкой и подозрением. Уважение к себе – о да, это другое дело, это гораздо более прохладное чувство.

От них, из атмосферы семьи я впитал это состояние ума, ни разу о нем серьезно не задумавшись. Моим сознательным отношением к себе была не любовь, а что-то вроде насмешливого терпения. Под любовью к себе я, конечно, подразумеваю милосердие и прощение, а не глупый эгоизм. Мне кажется, я при жизни был неплохим человеком. Конечно, и я порой грешил – заблуждаясь, а не из любви ко злу, – но в целом старался поступать по совести. Однако теперь мне кажется, что мое сердце насильственно, болезненно расширили, и в этом расширенном сердце я должен найти место для всех виденных мною предков, их тщеславия, их жестокости, их безумия, которые, по крайней мере частично, получили объяснение и теперь кажутся неизбежными, так как обусловлены жизненными обстоятельствами. Но еще я должен найти место в сердце для чего-то великолепного – воистину для самой ткани жизни. Будет ли мир, больше не принадлежащий мне, вспоминать обо мне с любовью?