Робертсон Дэвис - Убивство и неупокоенные духи [litres]

Если правда говорится в песне, что «Любовь и брак, любовь и брак вместе идут – как возок и ишак», то столь же верно, что «снобизм и искусство, снобизм и искусство вместе идут – как вино и распутство». На второй день распродажи помост аукционера занял мистер Уэрри-Смит, один из лучших специалистов «Торрингтона» по предметам искусства. Он взялся за дело с профессиональным добродушием.

Чтобы развеселить публику, он начал с двух керамических статуэток-шаржей на Гладстона и Дизраэли. Чересчур энергичный захожий покупатель взвинтил цену до двадцати пяти гиней (мистер Уэрри-Смит в принципе не признавал более мелких денежных единиц), и это слегка рассердило одного из членов Кружка, но он знал, где ему без звука дадут за эти статуэтки шестьдесят.

Затем настает очередь картин. Среди них, оказывается, есть ценные – Родри об этом понятия не имел, а Куперы не подозревали. Картина Гейнсборо под названием «Мальчишки-попрошайки» с кристально чистым провенансом уходит за тринадцать тысяч гиней. Местная знать ахает: они всегда любовались этой картиной, сидя под ней в обеденном зале усадьбы, но не уважали ее. Они смущены собственной недогадливостью. Портрет работы Милле, изображающий жену художника – бывшую миссис Рёскин, сногсшибательную шотландскую красавицу, – ушел за пять тысяч, а другая картина Милле – с хорошенькими ребятишками – за две тысячи. Портреты знатных господ ценятся дешевле. За портрет маркиза Блэндфордского (Джона Черчилля, но не того, знаменитого, а другого) кисти, вероятно, Кнеллера дали всего семьсот пятьдесят гиней, а за графа Рочестерского (которого? того, который носил белый парик) – жалкую сотню. Картина художника Пойнтера, изображающая весьма аппетитных, но явно непорочных девиц в классической обстановке, под ярким солнцем, просвечивающим насквозь их прозрачные одеяния, неожиданно ушла за тысячу двести гиней – некий меланхоличный местный холостяк давно положил на нее глаз, – а вот мрачный Уоттс под названием «Любовь и смерть» принес смехотворную сумму в шестьдесят гиней. Но сразу за этим волнующе романтичный портрет работы Джона Синглтона Копли, изображающий двенадцатого графа Эглинтона, великолепного в наряде вождя шотландских горцев, вызвал фурор; Кружок быстро взвинтил цену так, что она оказалась за пределами возможностей всех покупателей, кроме самых серьезных. В конце концов картина ушла одному из членов Кружка за тридцать пять тысяч гиней. Под тентом зааплодировали, и мистер Уэрри-Смит с улыбкой (как бы говорящей: «Я тут ни при чем, я лишь скромный посредник Муз») кивнул, принимая восторги публики.

Кое-какие из картин были куплены вместе с усадьбой и давали представление о художественных вкусах семьи Купер, приобретавших модные картины своей эпохи. Эта викторианская живопись опять вошла в моду. Кое-что купил сам Родри, у которого был простой принцип – собирать то, что ему нравилось. А это значило – портреты мужчин, не склоняющих головы перед всем миром, и женщин, красивых согласно вкусам какой-либо эпохи. Родри любил окружать себя портретами людей, которые теоретически могли бы быть его предками, принадлежи он к классу, которому позволено иметь родословное древо. Он никогда не притворялся, что эти картины, купленные там и сям, как-то связаны с ним помимо того, что он их купил. Но в каком-то смысле он был прав. То были портреты людей, которые добились успеха в свое время и стали важными персонами. И он как человек, добившийся в свое время успеха и ставший важной персоной, несомненно, мог считаться их наследником и современным образцом для подражания. Некоторые из этих картин были хороши (в том понимании, какое вкладывал в это слово мистер Уэрри-Смит), а на другие мистер Уэрри-Смит и его единомышленники смотрели с презрением. За отдельные картины давали хорошие суммы. За другие – меньше ста гиней, мизерные деньги по нашим временам. Брокуэллу весь аукцион казался частью обстановки, созданной Родри вокруг себя, декораций, на фоне которых разыгрывались финальные сцены его Пути Героя. Брокуэллу было больно смотреть, как тонкую материю чужой мечты оценивают в деньгах.

Далее мистер Уэрри-Смит склонил выю под более банальное ярмо – на торги были выставлены две картины с изображением Наполеона, копии французских оригиналов, сделанные одной из барышень Купер, имевшей некоторый талант в изобразительном искусстве – не очень большой, впрочем. Наполеон был явно задумчив; мисс Купер затушевала величие императора и подчеркнула в нем простого человека, корсиканца; глаза у него были тусклые, и похоже, он давно не брился. В целом он напоминал спившегося капельмейстера. «Переход Наполеона через Альпы», копия с картины Делакруа, сделанная гораздо позже, чем была написана картина. Разве император не умел держаться в седле? Почему его коня ведет под уздцы живописный поводырь? Конечно, это позволяет императору устремить взгляд за пределы картины, прямо на зрителей, так сказать. Рука заложена за пазуху. Ни за одну из этих картин не дали больше двадцати гиней. В конце концов их повесят в какой-нибудь третьесортной школе, чтобы впечатлять третьесортных родителей, знающих Наполеона в лицо.

Но худшее впереди. «Искушение Христа», висевшее на почетном месте в Главном зале. Картина очень плоская и во многих отношениях загадочная: если верить ей, Христос сорок дней постился в пустыне, облачившись в розовый чайный туалет. Лицо изображено в традициях девятнадцатого века, то есть Он выглядит как женщина с бородой, а рука, указывающая на небо, по-видимому, без костей. Дьявол – цвета потускневшей бронзы. Он голый, но паховая область окутана стыдливым туманом. Он указывает вниз, на царство мира сего. Дьявол красивее Христа (конечно же, это получилось случайно). Никто не предлагает цены, и картину снимают с торгов.

С образцами скульптуры, которыми Куперы украсили свой дом и которые Родри счел слишком тяжелыми и оставил на месте, мистеру Уэрри-Смиту везет не больше. Миссис Купер в одеянии римской матроны читает двум маленьким сыновьям в римских туниках мраморную Библию; следуя классическим образцам, но безо всякого эротического эффекта, соски матери слегка выпирают под складками ткани. Соски, конечно, уместны в контексте материнства, но они влекут за собой и другие ассоциации, – возможно, мистер Купер был к таковым неравнодушен. Ведь верно, что скульптор весьма искусно намекнул на формы человеческого тела под тканью, и все это – в камне? Но видимо, он все же недостаточно искусен для присутствующих. Миссис Купер слишком велика, слишком мраморна, слишком свята даже для садовой скульптуры. И, кроме того, как ее отсюда увезти? Мистер Уэрри-Смит, отвечая на вопрос из публики, отрицает всякое знакомство с Б. Э. Смитом, ваятелем, который подписал скульптуру своим именем и добавил слова «Fecit Roma», подчеркивая, что она родилась прямо в источнике всего великого искусства девятнадцатого века.