Михаил Кормин - Красная река, зеленый дракон [litres]

И падение, и полет, и движение, ощущения перемещения в пространстве исчезли сами собой. Оказалось, что все это время он просто сидел в углу комнаты, закрыв глаза. И ему было невероятно страшно. Страшно от того, что он, как и другие ребята, слышал звон. На улице был июль, теплый летний день. Полдень. Самое время идти и играть. В лесу, или в деревне, на улице. Раньше в это время его забирали из сада, и он до самого вечера носился по пыльным дорогам, вдоль огородов. Но однажды мама не пришла за ним, его забрали незнакомые люди, и отвезли сюда, «в детский трудовой лагерь в Вырице, где из всех вас сделают достойных граждан». Так говорила старшая воспитательница. В полдень в лагере нельзя было играть. Они тут работали, спали. Иногда их били. Но все это было ерундой. Работать, конечно, было тяжело. Но гораздо страшнее было, когда кого-то из них забирали в лазарет, и оттуда он больше не возвращался. Или, как сейчас – слышался звон колокольчиков со стороны главных ворот лагеря.

Вчера они пололи капусту. На жаре, до самого вечера. Кто-то даже упал, его подняли, отвезли в лазарет. А потом, уже ночью, уложили на кровать. Кто упал? Сашка Овчинников, парень из Тайцев. На два года младше всех, кто был в комнате. Самый маленький. В комнате их постоянно было человек пятнадцать. Постоянно кого-то уводили, а потом приводили новых.

Сейчас все дети, все четырнадцать, кроме Овчинникова, который не смог встать с кровати целый день после того, как вчера свалился от жары на огороде, забились по углам. Кто-то тихо сидел на своей кровати, укрывшись одеялом. Кто-то под столом. Две девочки притаились за шкафом. Все знали, что колокольчики звенели совсем близко. Колокольчики повозки с разноцветными лентами, запряженной тройкой лошадей, как будто из сказки. Это означало, что комендант приехал. Зайдет, скорее всего, именно к ним, в эту комнату.

Знал это и Костя, хотя сейчас его звали здесь совершенно иначе. Как – он не знал. Костя слышал шаги, шум шагов в коридоре. Голоса. Звон посуды – с пути коменданта спешно убирали пустые ведра и поднос с колесиками, на котором по комнатам развозили похлебку из сурепки. Какая-то веснушчатая темноволосая девочка, сидевшая на полу совсем рядом с Костей, прошептала:

– Дельфабра идет, Дельфабра, – и закрыла лицо ладошками. На вид девочке было не больше семи лет.

Дверь отворилась. Вошла Кукушкина – высокая, крупная женщина в оливковой кофте и длинной белой юбке. Костя, как и все в комнате, ненавидел ее. Если остальные воспитательницы хоть иногда подкармливали детей, или давали им возможность уйти с работ пораньше, то Кукушкина не делала этого никогда. И била чаще и сильнее, чем все остальные.

За Кукушкиной в комнату вошел мужчина. Он хорошо разглядел лицо вошедшего. Было оно совсем обычным. Пройди такой человек мимо Кости по улице – он бы его никогда не заметил его в толпе. Правильные черты, высокий лоб, большие глаза. Тысячи таких людей, наверное, ходили где-то по миру. Костя запомнил его одежду: высокие блестящие сапоги, расстегнутый от жары мундир, серебристые полоски на лацканах, блестящие прямоугольники на петлицах воротника. Штаны серого цвета и черные перчатки.

Кукушкина указала человеку на Овчинникова:

– Вот этот. Он слабый совсем. Можете забирать, если опять нужен. Толку от него у нас не будет уже, конечно. Дня два-три протянет.

– Хорошо. – Человек говорил негромко. – Но надо еще одного. Покрепче. Мне будет мало одного. Дайте еще.

Костя решил, что слова человека какие-то неправильные. Это, наверное, называлось акцент. И увидел, что Кукушкина указывает на него.

– Вот этот, крепенький, сильный какой, хороший. Я бы не отдавала, санитарки на него смотрели ваши – говорят, хороший. Но надо так надо. Забирайте. Вставай давай.

Кукушкина подошла к Косте, сидевшему под подоконником, и, схватив за рубашку на спине, подняла с пола.

– Вставай, кому говорю. Государству послужишь. Мы вас кормим-поим, теперь пора отрабатывать…

– Не хочу я никому служить. Я к мамке хочу… – Вдруг, сам того не желая, проговорил Костя детским голосом. Но снова садиться на пол не стал, а подошел к кровати Овчинникова. – И Сашку не трогайте, поняли? Папка вас всех найдет и перестреляет, как свиней. Он так говорил.

Кукушкина, не дав Дель-Фаббро, глаза которого на секунду округлились, ничего сказать, с такой силой ударила Костю по затылку, что он свалился на пол.

– Ты что, гаденыш, говоришь-то? Понятно теперь, почему тебя сюда отправили. Падаль мелкая.

– Тише, тише, – мужчина остановил Кукушкину, которая хотела ударить Костю еще раз, – мальчик разумный. Я вижу, хорошо говорит. Много знает. Ты же хороший мальчик, правда?

С этими словами немец подошел к Косте, лежавшему на полу, голова которого гудела от удара Кукушкиной, присел, словно стараясь лучше разглядеть лицо ребенка, и приложил руку в черной кожаной печатке к его груди.

– Я вижу, у тебя храброе, справедливое сердце, мальчик. Ты смелый… А это у тебя что?

Мужчина сжал нагрудный карман на рубашке Кости. Костя отбросил его руку в сторону, собрав, как ему казалось, все оставшиеся силы, и вытащил из кармана маленькую октябрятскую звездочку – красного цвета, с костром посередине и надписью «Всегда готов». Сжал ее в кулаке, и с силой ударил Ансельмо Дель-Фаббро, коменданта детского трудового лагеря в поселке Вырица, в белую рубашку на животе:

– Не твое дело.

Это сделал именно Костя. А не тот мальчик, которым он был секунду назад. А может быть, и они оба.

Офицер не ожидал подобного развития событий и, пошатнувшись, сел с корточек прямо на пол, смешно вытянув ноги в блестящих высоких сапогах. Кукушкина вскрикнул, закрыла рот ладонями и начала поднимать немца с пола. В проеме открытой двери заметались санитарки. Пока она его поднимала, фуражка упала с головы Дель-Фаббро и закатилась под одну из кроватей. Несколько детей засмеялись. Но стоило Кукушкиной повернуть голову в их строну, смех сразу же прекратился.

– Да, сильный мальчик. Хороший. Вы верно говорили. – Дель-Фаббро наконец-то встал на ноги, поднял с пола фуражку, и возвышался теперь над Костей, сжимавшим в кулаке звездочку, черной колонной, обрамленной сиянием июльского солнца, которое лилось из больших окон детской спальни. – Я заберу его. Только сейчас покажу один небольшой фокус остальным ребятам. Прямо сейчас.

С этими словами немец начал медленно снимать черные перчатки. Костя зажмурился, понимая, что сейчас произойдет что-то очень нехорошее.

Но не произошло ничего.

Комната, так же, как и пустой Матвеевский дом до этого, стала уменьшаться, удаляясь и растворяясь в неизвестно откуда взявшейся черноте. Детский трудовой лагерь исчез без следа. И только ощущение ужаса, охватившее сердце Пивоварова в тот момент, когда немец стоял над ним, все стягивая и стягивая, как при замедленной съемке, перчатку с руки, никуда не ушло. Костя ощутил, что звездочка все еще в его руке. Именно эту звездочку дал ему Бадмаев, и ее же хранил неизвестный Пивоварову мальчик много лет тому назад в Вырице. Хранил в своем нагрудном кармане, как память об отце.