Клайв Баркер - Проклятая игра [litres]

Она – его греза. Рана открыта, ему было больно снова прикоснуться к ней. Кровь текла в его открытый рот, но ощущение казалось отдаленным. Это не имело отношения к его теперешнему состоянию, которое становилось все более смещенным. Он чувствовал, будто скользит прочь из собственного тела. Оно было излишним, как отходы производства. Легкость процедуры поражала; его беспокоило только то, что он стал слишком нетерпеливым; он должен контролировать возбуждение из страха потерять осторожность и быть обнаруженным.

Он ничего не видел, ничего не слышал. Состояние, в которое он перешел – вообще перешел? – нельзя воспринять с помощью чувств. Теперь, хотя у него нет доказательств восприятия, он был уверен, что абстрагировался от своего тела. Оно было позади, под ним: пустая оболочка. Впереди – Карис. Он будет грезить о своем пути к ней.

А потом, стоило подумать, что он сможет получить удовольствие от этого необыкновенного путешествия, как Ад разверзся перед ним…

Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Бритв, ничего не почувствовал, когда Марти прорвался сквозь него. Брир то ли заковылял, то ли побежал вперед, подняв мачете и нацелив его на Европейца. Тот сделал безупречно экономный шаг в сторону, чтобы избежать атаки, но Брир развернулся для второго удара с поразительной скоростью, и на этот раз, скорее случайно, чем намеренно, мачете скользнуло по руке Мамуляна, разрезая ткань его темно-серого костюма.

– Чед, – сказал Европеец, не сводя глаз с Брира.

– Да? – ответил светловолосый юноша. Он все еще стоял, прислонившись к стене рядом с дверью, как ленивый герой. Он нашел тайник сигар Уайтхеда, положил несколько в карман и закурил одну, выпустил облако тускло-голубого дыма и стал наблюдать за гладиаторами сквозь пелену алкогольного дурмана. – Чего ты хочешь?

– Найди пистолет пилигрима.

– Зачем?

– Для нашего гостя.

– Убей его сам, – небрежно ответил Чед. – Ты можешь это сделать.

Разум Мамуляна возмутился при мысли о соприкосновении с подобной гнилью; лучше пуля. Выстрел с близкого расстояния уничтожит Пожирателя Бритв. Без головы даже мертвые не могут ходить.

– Принеси пистолет! – потребовал он.

– Нет, – ответил Чед.

Преподобный сказал, что лучше говорить откровенно.

– Сейчас не время для игр, – сказал Мамулян, на мгновение отвлекаясь от Брира, чтобы взглянуть на Чеда.

Это была ошибка. Мертвец снова взмахнул мачете, и на этот раз удар пришелся Мамуляну в плечо: лезвие вонзилось в мышцу рядом с шеей. Европеец не издал ни звука, только хрюкнул, когда упал клинок, и еще один, когда Брир вытащил оружие из его тела.

– Стой, – сказал он своему противнику.

Брир покачал головой. Ведь именно за этим он пришел, не так ли? Это была прелюдия к акту, который он долго жаждал исполнить.

Мамулян приложил руку к ране на плече. Пули он мог принять и выжить; но более травматическое нападение, которое нарушило целостность плоти, было опасно. Он должен прикончить Брира, и, если Святой не принесет пистолет, ему придется убить Пожирателя Бритв голыми руками.

Брир, казалось, почувствовал его намерение.

– Ты не можешь причинить мне боль, – попытался сказать он, но слова звучали абракадаброй. – Я мертв.

Мамулян покачал головой.

– Конечность за конечность, – пробормотал он. – Если придется. Конечность за конечность.

Чед усмехнулся, услышав обещание Европейца. Господи Иисусе, подумал он, вот так и наступит конец света. Лабиринт комнат, машины на автостраде, прокладывающие свой последний путь домой, мертвые и почти мертвые обмениваются ударами при свете свечей. Преподобный ошибся. Всемирный потоп не был волной, не так ли? Это были слепцы с топорами; великие, стоявшие на коленях и умолявшие идиотов не убивать их; зуд иррационального, переросший в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как опишет эту сцену преподобному, и впервые за свои девятнадцать лет его хорошенькая головка почувствовала спазм чистой радости.

Марти не осознавал, насколько приятным было путешествие для пассажира чистой мысли, пока не погрузился в тело Мамуляна. Он почувствовал себя освежеванным и погруженным в кипящее масло. Он бился в конвульсиях, его сущность вопила, требуя положить конец аду телесности другого человека. Но Карис была здесь, и он должен держать эту мысль в голове, как пробный камень.

В этом водовороте его чувства к ней были чисты как математика. Уравнения – сложные, но изящные в своих доказательствах – требовали усилий и походили на правду. Он должен держаться за это осознание. Если забудет о нем – погибнет.

Хотя и лишенный чувств, он ощущал, как новое состояние пытается навязать ему свое ви́дение. В уголках его слепых глаз вспыхивали огоньки, пространства

открывались и снова закрывались в одно мгновение – солнца грозили вспыхнуть над головой и гасли, не успев пролить ни тепла, ни света. Им овладело какое-то раздражение: зуд безумия. Почеши меня, говорило оно, и тебе больше не придется потеть. Он парировал соблазн мыслями о Карис.

Ушла, сказал зуд, глубже, чем ты осмеливаешься идти. Несравнимо глубже.

То, что он утверждал, возможно, было правдой. Мамулян проглотил ее целиком, взял с собой туда, где хранил свои любимые вещи. К тому месту, где пребывал ноль, с которым Марти столкнулся на Калибан-стрит. Оказавшись лицом к лицу с вакуумом, он съежился: на этот раз отсрочки не будет. Такое место, сказал зуд, такое ужасное место. Хочешь посмотреть?

Нет.

Ну же, смотри! Смотри и трепещи! Смотри и исчезни! Ты хотел знать, кто он такой, – что ж, теперь ты это увидишь, став червем под его ступнями.

Я не слушаю, подумал Марти. Он двинулся дальше, и, хотя здесь, как и на Калибан-стрит, не было ни верха, ни низа, движения ни вперед, ни назад, у него возникло ощущение спуска. Может, это просто метафоры, которые он носил с собой, что он представлял ад как яму? Или он ползет через внутренности Европейца к кишечнику, где спрятана Карис?

Конечно, ты не выберешься, с улыбкой сказал зуд. Только не после того, как туда спустишься. Назад пути нет. Он никогда тебя не высрет. Ты останешься взаперти, раз и навсегда.

Карис вышла, рассудил он.

Она была в его голове, напомнил ему зуд. Она листала его библиотеку. Ты похоронен в навозной куче, и глубоко, о да, мой друг, очень глубоко.

Нет!

Не сомневайся.

Нет!

Мамулян покачал головой. Он был полон странной боли; и голосов. Или это лишь прошлое болтает с ним? Да, прошлое. В последние недели оно жужжало и сплетничало ему в ухо громче, чем когда-либо за предыдущие десятилетия. Всякий раз, когда его разум бездействовал, гравитация истории брала свое, и он снова оказывался на монастырском дворе, где падал снег, и мальчик-барабанщик справа от него дрожал, и паразиты покидали тела, когда те остывали. Двести лет жизни проистекли из этого заговора мгновений. Если бы выстрел, убивший палача, опоздал всего на несколько секунд, меч упал бы, его голова покатилась, и столетия, которые он прожил, не удержали бы его, как и он их.