Ричард Лаймон - Дикарь [ЛП]

— Не дергайся или ей же хуже будет! — возопил Уиттл.

Он опустил Труди на пол. Она стояла, шатаясь и давясь, пытаясь сохранить равновесие, поскольку судно трясло и раскачивало на волнах.

— Достаточно, — сказал я. — Я буду хорошим, обещаю. Пожалуйста, оставь ее в покое.

— Когда горячее сочувствие проходит, обещания быстро забываются.

— Нет! Обещаю, Бог свидетель!

— Будь свидетелем вот этого, дружок. — Он выпустил веревку из рук. Пока Труди шаталась, пытаясь удержаться на ногах, он встал перед ней и убрал веревку, что привязывала ее руки к бокам. Он стянул с нее ночную сорочку и спустил ее вниз, так что она собралась комом на коленях.

Она стояла смирно, не мешая ему.

Я просто сидел на кровати наблюдая. Он сказал, что ей будет хуже, если я вмешаюсь, и я вполне ему верил.

Раздев Труди, он скрутил ей руки.

Затем он взялся за второй конец веревки, что болталась у нее над головой, просунул эту веревку сзади между ног, дернул, так что Труди взвизгнула и подпрыгнула, а затем завязал конец вокруг ее бедра.

— Как тебе это, дорогуша? — спросил он у нее.

Она ответила хныканьем.

Он похлопал ее по лицу.

— Так держать! — сказал он. — Стоит потерять равновесие, как, боюсь, ты повесишься. Сие будет весьма прискорбно.

Он протиснулся мимо нее. И ухмыльнулся мне:

— Посмотри, что ты сделал с Труди.

Это было для меня слишком, и я расплакался.

— Пожалуйста — рыдал я. — Отпусти ее.

— Скоро отпущу. Возможно.

Он извлек кожаный ремень из брюк, сложил его вдвое и вытянул Труди по спине. Она дернулась, завизжала и принялась выделывать кренделя, чтобы не упасть.

Я подумал о том, как Бернс ударил матушку своим ремнем. Я пожалел, что не добил его кочергой, пожалел, что не убил Уиттла, и стал молиться, чтобы Господь поразил его смертью, поклявшись убить его сам, если Бог не сделает этого.

Я плакал, умолял и ругался последними словами.

Сквозь слезы все вокруг казалось размытым пятном. Казалось, что этот кошмар длится уже несколько часов. Я страстно желал поменяться с ней местами, ведь она выглядела такой красивой и беспомощной, что мое сердце разрывалось на части, когда я видел, как Уиттл стегает ее. При каждом ударе она дергалась, подпрыгивала и вскрикивала. Даже в неверном свете лампы я мог разглядеть красные полосы на ее спине и бедрах. Несколько раз она теряла равновесие, и ее слегка придушивало, пока ей не удавалось нащупать пол.

Когда Уиттл в последний раз опустил руку, я было подумал, что он закончил с Труди, но нет. Он развернул ее и принялся избивать ее спереди, нанося удары ремнем по лицу, рукам, грудям и животу.

Наконец он снова подпоясался.

Труди повисла, обмякнув и скуля, вся в трясучке, перебирая ногами, чтобы не упасть.

Когда ремень был застегнут, он осклабился и подмигнул мне:

— А теперь моя любимая часть.

Он приблизился к Труди, взял ее за бока и принялся облизывать ее.

— Нет ничего лучше вкуса крови, — сообщил он.

Много времени провел он, облизывая ее с ног до головы, спереди и сзади. Затем он повалился к Труди на кровать, накрылся одеялом и сказал:

— Сладких снов, друзья мои.

[1] Туги (от англ. Thuggee, в свою очередь, от хинди, thag, вор) — средневековые индийские бандиты и разбойники, посвятившие себя служению Кали как богине смерти и разрушения. Современное слово thug (бандит) происходит именно от названия этой секты.

Глава 9

ДОЛГАЯ, ТОМИТЕЛЬНАЯ НОЧЬ

Я не мог поверить, что Уиттл собирается оставить Труди связанной. Я думал, что он еще встанет, причем скоро, и развяжет ее. Но этого не произошло. Вскоре он завернулся в одеяло Труди и захрапел.

Холод и качка не давали Труди ни единого шанса пережить эту ночь. Вопрос состоял лишь в том, замерзнет она насмерть или повесится.

Неужели Уиттлу наплевать? Даже если ее жизнь ничего для него не значит, в конце концов, ее стоило оставить в живых хотя бы ради того, чтобы сохранить влияние на Майкла. Опять же, для подобного чудовища убить ее таким способом, вместо того, чтобы разделать ножом, означало упустить массу удовольствия. Бред какой-то.

Ладно, никак не разберешь, что в голове у эдакого безумца.

Я оставался в кровати, прислушиваясь к его храпу, и не отрывал глаз от Труди. Рыдания ее понемногу затихали. Она стояла, расставив ноги и слегка согнув их. Ступни шаркали по полу, пол, шатаясь, пытался свалить ее с ног. На лицо ее ложилась тень, так что я не мог сказать, смотрит ли она на меня.

Но она, должно быть, подозревала, что я на нее гляжу, и все время держала руки внизу, как будто опасаясь, что я подсмотрю, что у нее между ног.

Попади я в такую ситуацию, то держал бы веревку над головой, и пусть смотрят сколько душе угодно.

Она могла бы и не тратить время на пустые усилия, так как я все видел каждый раз, когда яхта делала крен, а она ничего не могла с этим поделать, кроме как вздернуть руки вверх, чтобы не споткнуться. Я не видел ничего, кроме кустика волос, и мне было больно смотреть, как глубоко, судя по всему, врезается в ее тело веревка.

Зрелище это совершенно не вызывало моего вожделения, как и вид ее грудей, что отчетливо тряслись и колыхались.

Было время, когда я ужасно желал возможности подсмотреть, что там у девочек под платьем. Мысли о том, как это все может быть и каково это — потрогать эти места, доводили меня до умопомрачения.

Я думаю, Сью-потаскушка немало приложила руку к тому, чтобы разжечь во мне аппетит к подобным вещам, но все испортила Мэри (точнее, то, что с ней сделал Уиттл). А теперь Труди стоит здесь в чем мать родила и так близко, что можно протянуть руку и коснуться, а я был не более взволнован, чем если бы это был мужчина.

Странно было думать о таком, когда она стояла тут привязанная. Но говоря по правде, я ощущал себя обманутым. Зная, что от созерцания Труди испытывал бы чувство вины, я все же понимал, что это было бы совершенно естественным.

Возможно, для любования ею мне было слишком паршиво. Лицо и голова болезненно пульсировали после взбучки, что задал мне Уиттл. А может, это было связано с тем, каким мучениям он подверг Труди — из-за меня.

Я подозревал, что свою роль сыграло и то, и другое, но главным образом — то, что Уиттл сотворил с Мэри. Она стала первой девушкой, которую я видел обнаженной, и зрелище было не для слабонервных. Я начал подумывать, что Уиттл внушил мне отвращение к женщинам навечно.

И я возненавидел его за это. Не то чтобы мне не хватало причин ненавидеть это грязное животное, но всплеска ненависти и-за того, что он лишил меня удовольствия от женщин, было достаточно, чтобы я потерял всякую осторожность.

Я сбросил одеяло и уселся на кровати.

— Что ты делаешь? — прошептала Труди.

— Тссс.

Не то чтобы я опасался, что Уиттл услышит ее сквозь свой храп.