Литтмегалина - Синие цветы I: Анна [litres самиздат]

Науэль вернулся с облаченным в оранжевый жилет пареньком, пальцем указал ему на нашу машину и снова пропал из виду. Во время заправки невыносимо запахло бензином. Науэль вернулся минут через пятнадцать с двумя пластиковыми стаканчиками кофе и пакетом, подвешенным на запястье. Сигареты он мне купил, но не те.

– Это детский вариант? Я не курю легкие. И ароматизированные.

– Сегодня куришь, – отъезжая от заправки, возразил Науэль твердо, но с примирительной интонацией.

Припарковав машину на обочине, он достал из пакета упаковку пончиков и бутылку квази-йогурта – из тех, что хранятся по три года.

– Это лучшее из того, что там было. На остальное и вовсе страшно смотреть, – он как будто бы снова оправдывался. Значит, чувствовал себя виноватым? Хм…

– Я не буду есть еду, купленную на грязные деньги, – заявила я, и у Науэля глаза полезли на лоб.

– Грязные деньги? Аннаделла, ты пересмотрела сериалов про мафию. Деньги не бывают грязными. Если только в буквальном смысле.

– Ну-ну. У меня другое мнение, – я скрестила руки и враждебно посмотрела на покупки, которые Науэль сложил мне на колени. – Я не буду это есть.

– Твой живот урчит громче мотора.

– Я скорее умру от голода, чем предам свои принципы, – опрометчиво заявила я, и Науэля перекосило.

– Осторожнее с бессмысленным пафосом. От сигарет ты тем не менее отказываться не стала.

– Сигареты ты мне должен. Ты же выбросил мои.

На самом деле просто мое желание курить превосходило голод, и Науэль это прекрасно понимал.

– Если так называемые «грязные» деньги тебя не устраивают, вычтем плату за твой обед из той сотни, что у нас оставалась до посещения моей щедрой подружки.

Мой желудок предательски сжался, вынуждая сдаться. Я надкусила пончик, пытаясь не демонстрировать голодную жадность, и во рту расплылась вишневая сладость. Рассматривая белое тесто с вытекающим красным сиропом, я вспомнила, как однажды в клубе Науэль укусил за губу парня, подошедшего его поцеловать («Маленькое предупреждение, мой сладкий: если у тебя есть ко мне претензии, впредь высказывай их мне в глаза»). Науэль мстителен. Черта характера, способная довести до беды.

Науэль надорвал пакет кукурузных хлопьев. «Как чудесно в его рационе сочетаются таблетки и сладости», – подумала я и, быстро расправившись со вторым пончиком, отодвинула от себя йогурт, решив, что свою сотню уже проела. Было бы эффектнее выкинуть йогурт в окно, но совесть не позволяла мне мусорить, а экономность – выбрасывать годную еду.

– Слушай, бензобак-то мы залили на грязные деньги. Как ты теперь поступишь?

Я сама улавливала всю абсурдность ситуации, но мне нужно было что-то ответить:

– Езжай медленно, а я пойду рядом пешком. Должна же я как-то отстаивать свои убеждения.

– Я не знаю, – Науэль дернул плечом. – Можно отстаивать их менее обременительно. Напиши плакат.

Вот объясните ему, что такое плохо. У меня никогда не получится.

Он жевал все медленнее и вскоре совсем перестал. Я уже чуть было не предположила, что он таки задумался о своем поведении, но он сказал:

– Полночь. Что бы это могло значить? Я сломал себе голову.

Я пожала плечами.

– А ведь я должен знать, – Науэль завел машину.

Пока Науэль скрипел мозгами, я курила одну сигарету за другой, что почему-то доставило мне куда меньше удовольствия, чем ожидалось. Фантазий о Науэле значительно поубавилось, но их места пустовали, и среди гулкой незаполненности все остальное казалось совсем никчемным. Мы так и будем перемещаться из точки в точку, без какого-либо смысла?

– Смысл есть в любом перемещении, – сказал Науэль. – Ты опять разговариваешь сама с собой.

– И что я сказала? – насторожилась я.

– Ничего, кроме того, чему я возразил.

– А, ну да, – протянула я (дура, однажды такое ему выболтаешь, что он сбежит от тебя, сверкая пятками). – Так уж и в любом? Мы сейчас похожи на мух, тупо бьющихся в стекло возле раскрытой форточки.

– Это называется рефлекс двигательной бури.

– Чего? – я щелчком отбросила окурок, целясь в большую лужу на асфальте, но промахнулась.

– Примитивная защитная реакция. Когда насекомое попадает в неопределенную и потенциально угрожающую ситуацию, оно начинает совершать множество хаотичных движений, некоторые из которых могут случайным образом сработать. В стрессовых ситуациях и высокоразвитые существа склонны вести себя сходным образом.

– И что все это означает?

– Что если муха будет долбить в окно достаточно долго, она, скорее всего, в какой-то момент вывалится в открытую форточку.

– То есть главное – просто продолжать что-то делать?

– Ну да. Плюс немного везения.

– Способ не назвать высокоэффективным. И я не верю в удачу. Удача – это точно не про меня.

Науэль пожал плечами («Кто знает») и протянул мне шоколадку.

– Хочешь?

– Нет, – буркнула я, вспомнив, что все еще злюсь на него.

– Я же знаю, ты хочешь, – протянул Науэль сиропным голосом, и я подумала, что людей надо арестовывать за повышенную концентрацию сексуальной притягательности. Они беспокоят общественность.

– Хотела, но теперь не хочу, – я мрачно нахмурилась.

Во взгляде Науэля мелькнуло беспокойство, но затем его внимание переключилось на что-то впереди.

– Эй! – вскрикнула я, от резкого торможения едва не ударяясь лбом о ветровое стекло.

Но Науэль уже выскочил из машины.

– Круто! – крикнул он, показывая на что-то, и рассмеялся.

Я вышла из машины. Слева и справа от дороги высились два рекламных щита. На одном была реклама нового большого продуктового магазина – девушка с пронзительным намекающим взглядом засовывала в рот банан. На втором Науэль продвигал фильм «Бинго» – запрокинув голову, он сжимал губами дуло пистолета. Близость девушки, сосущей банан, усиливала сексуальный подтекст постера к фильму. Неудивительно, что Науэль был в таком восторге – он обожал гротеск. Губы Науэля-Бинго покрывала ярко-красная помада. Размазанная по подбородку, она походила на потеки крови. Меня передернуло.

– Какая жуткая фотография.

– Ага. До того в стиле Стефанека, точно он вернулся с того света.

Кажется, Науэль впервые произнес при мне это имя. Стефанек был режиссером, фотографом и, судя по его работам, дурным на голову. Он погиб совсем молодым, и пресса любила громоздить ответственность за его смерть на Науэля. Порой мне хотелось задать Науэлю несколько вопросов, но с того самого вечера, когда я нашла газету в почтовом ящике, я не решалась заговорить об этом. Сам Науэль тему избегал. Я предполагала, что он просто не желает погружаться в неприятные воспоминания.

Как и вызывающие, откровенно садистские фотографии Стефанека, Бинго приковывал к себе внимание почти насильственным образом. Он подавлял меня и не вызывал симпатии, даже обладая лицом Науэля, или, может быть, как раз по этой причине. Бинго как будто олицетворял собой его худшие черты.