Михаил Парфенов - Истории Ворона [сборник litres]

– Не могу сказать, что помню все в мельчайших подробностях, но постараюсь не упустить ничего важного. – Сосед как раз откинулся в кресле, когда с кухни раздался свист чайника.

– Александр, бубалэ, пожалеете ли вы мои старые ноги и принесете нам чаю? – заискивающе и по-стариковски жалобно спросил герр Шимель.

– Разумеется. Я сейчас. Вам черный?

– Без сахара, благодарю вас. Алекс?

– Да? – Молодой человек застыл в дверях, повернувшись к Хаиму. Тот, в застиранной белой ночнушке, длинноносый, большеухий и тощий, напоминал в полумраке кабинета какого-то сказочного гоблина, старого и немощного во времена, когда люди перестали верить в сказки.

– Вы ведь немец, да? Чистокровный?

– Баварец, – привычно уточнил молодой человек. Старик удовлетворенно покивал, словно клюя какие-то невидимые зерна, и Алекс отправился на кухню.

Выключив огонь под помятым эмалированным чайником в горошек, юноша принялся искать чашки. На кухне у соседа он ориентировался ничуть не хуже, чем у себя дома, и прекрасно знал, где что лежит. Чашки, как и ожидалось, обнаружились в шкафу, все разные, со сколами и трещинами, пыльные изнутри. Выбрав пару поновее, Алекс подошел к раковине и тщательно вымыл их водой и пальцами, не решившись притрагиваться к пованивающей плесенью губке в углу раковины, чью поверхность украшали ржавые разводы.

Чай у соседа хранился в старой жестяной коробке из-под печенья. Там в беспорядке болтались пакетики самых дешевых марок. Заварив напиток, Алекс вернулся в комнату, сопровождаемый ароматом бергамота.

Старик так и оставался на своем месте, а вот ноутбук отвернулся дисплеем к стене. На немой вопрос в глазах Алекса Хаим ответил:

– Я прошу прощения, у меня нет привычки трогать чужие вещи, но этот калькулятор уж больно светил в глаза.

– Все в порядке. Лишь бы загрузка не сбилась, не то придется начинать все сначала. Кстати, а что это за «работа всей жизни», если не секрет?

– Что вы, я только и ждал, что вы спросите! – Композитор вскочил и поспешил выудить откуда-то с полки новехонькую виниловую пластинку. На паспорте пластинки красовалось выведенное каллиграфическим почерком странное слово «Шоа».

– Можно же запустить с компьютера, – поднялся было на ноги Алекс, но был остановлен строгим, почти разъяренным взглядом пожилого еврея.

– Ой вей мир! Молодой человек! Как начинающий музыкант, вы должны понимать, что даже последний поц ин тухес отличит синтезированный звук от глубокого, насыщенного и неискаженного звучания винила. И я не позволю бездушной машине без абсолютной необходимости коверкать то, что я полировал и оттачивал десятилетиями! – с глубоко оскорбленным видом заявил сосед.

– Как скажете, герр Шимель, – ответил Алекс, ставя чашки на низкий, такой же пыльный, как и все остальное, журнальный столик. Никогда не знаешь, что выведет из себя стариков с их расшатанной нервной системой.

Хаим тем временем беспощадно сбрасывал с полки прямо на пол какие-то книги и папки, освобождая из-под вороха бумаги электропроигрыватель. Близоруко повозившись с иголкой, композитор наконец разогнулся и торжественно, словно дирижер, указывающий момент вступления, нажал на кнопку воспроизведения. Проигрыватель хрюкнул, после чего раздалось уютное и до боли ностальгическое шипение.

С силой в мозг африканскими буйволами врезались тяжелые, крутобокие контрабасы. Гиенами вгрызались в мелодию валторны. Умирающими птицами стонали флейты. Черным козлом на жертвенном алтаре ревел фагот. Скорбными шершнями жалили в самое сердце альты.

Минут десять они просто молча слушали музыку: старик – с гордостью, юноша – оглушенный художественной силой произведения. Одинокая скрипка загнанной ланью убегала в верхний регистр от преследующих ее хищными тенями гобоев и валторн, но те из раза в раз настигали этот колеблющийся огонек свечи, и все снова погружалось во тьму, словно скрипичная лань катилась с обрыва, пронзенная клыками под грохот литавр.

– Эта часть называется «Сизифов труд», – мечтательно произнес Хаим. После чего крутанул регулятор громкости, и давящий, тоскливый ре минор поутих, оставшись неистовствовать на фоне. – Итак, Алекс, что бы вы хотели узнать о Холокосте? Евреи между собой называют его Шоа – катастрофа.

Старик присел в кресло напротив и со свистом втянул одними губами глоток чая.

– Расскажите все, – попросил Алекс, памятуя, что до конца закачки оставалось не меньше часа.

– Пожалуй, стоит начать с того, что к тридцать девятому мне было всего лишь восемь лет. Я был обычным еврейским мальчиком из большой семьи. Мы тогда жили на окраине Львова и, слушая страшные радиосводки из Польши, не могли поверить, что беда когда-нибудь докатится и до нас. – Сосед глядел перед собой, но видел не Алекса, а картины своего детства. – Мой отец был музыкантом – сейчас я понимаю, что откровенно средним. Он пытался воплотить свои нереализованные амбиции через меня. В то время, пока мои дворовые друзья играли в мяч и плескались в речке, я разучивал гаммы, штудировал партитуры и терзал эту самую несчастную скрипочку дни напролет.

– Но оно ведь того стоило? Я имею в виду – вы ведь были деканом дирижерского факультета в Мюнхенской консерватории, написали массу произведений. Коллеги до сих пор очень ценят вас как специалиста и звонят посоветоваться. – Юноша старался показать, что слушал старика и раньше, когда ставил ему уколы или заносил продукты. – Это дорогого стоит. И то, что вы написали, – Алекс кивнул в сторону проигрывателя, – это максимально круто.

– Скорее, я это записал, – скромно улыбнулся Хаим. – Да вы и не дослушали до конца.

– Вы остановились на своем детстве во Львове, – напомнил парень, надеясь, что избежит долгих, набивших оскомину обсуждений музыкальных тем.

– Да-да, все так. Первым звоночком грядущей катастрофы стало письмо от тети Деборы – нашей дальней родственницы из Польши. Она писала раз в год, на Хануку, и нарушение такого режима уже показалось экстраординарным. Как сейчас помню, письмо было написано по-польски, без единого слова на идише, что само по себе настораживало. Тетя писала о некоем странном месте – каком-то рабочем лагере, где, по ее словам, прекрасно кормили, была отличная медицина, разнообразные театры, клубы по интересам и даже школа для детей. Якобы благородные немцы выстроили эти лагеря, чтобы уберечь евреев от ужасов войны. Тетя Дебора в нарочито превосходных степенях описывала, как распрекрасно проводит там время, и настойчиво зазывала нас к себе. Снизу письма, уже не от руки, а штампом, был указан адрес. Тогда еще местечко Аушвиц не гремело на весь мир. Подобные послания пришли всем еврейским семьям в нашем квартале, у которых были родственники в Польше. Одно из них пахло мочой, и наш раввин догадался прогладить его утюгом. Текст, проступивший на бумаге, был прост и ужасен: «Бегите. Смерть грядет!»