Виталий Конеев - Гнев Бога

Едва глашатаи объявили лежащей толпе волю прокуратора, как она тотчас пришла в движение. Обессиленные люди со стонами, медленно начали подниматься и, бережно подбирая умерших, тихо стали расходиться по домам, без гордости, без плача, держась друг за друга, уже не в силах укреплять себя молитвами.

Покидая город, прокуратор перед тем, как вскочить в седло скакуна, жестоким голосом сказал Панфере:

– Мне всё равно, какие у тебя отношения с иудеями, но ты должен немедленно уничтожить всех бунтовщиков!

Понтий Пилат ловким прыжком бросил своё сильное тело в седло и дал знак трубачу трубить поход. Под рёв трубы ворота крепости-дворца распахнулись. Легионеры колоннами по пять человек в ряд вышли в улицы города. За ними волы потянули повозки со статуями Цезаря.

Римляне, довольные денежной раздачей, уходили из города в приподнятом настроении, охотно отвечая на прощальные крики горожан. И только Понтий Пилат с душой полной горечи был хмурым. Он равнодушной рукой приветствовал иудеев, желавших ему счастливого пути, которые провожали римлян, как будто ничего не произошло.

Панфера вернулся в крепость Антония и перед строем своих солдат передал новому главе Храма ковчег с драгоценным одеянием первосвященника. Солдаты обнажили мечи и ударили по металлическим щитам.

Каиафа дрожащими, потными руками прижал к груди ковчег. Из глаз иудея хлынули слёзы. Он хмыкнул носом и благоговейно поцеловал святую одежду. Священники плакали, тянули руки к святыне и нескладно пели псалмы.

Анна хмурился и, сжимая посох, глядел под ноги. Иудеи собрались в кружок и забыли, что они находились во дворе чужой крепости, среди язычников, которые посмеивались над их поведением, их верой. Священники осторожно прикасались пальцами к ковчегу, к драгоценной одежде и в экстазе вскрикивали, хваля Бога за то, что он позволил им узреть святыню.

Было жарко и душно.

Панфера кряхтел и мигал глазами Каиафе, мол, пора уходить и говорил:

– Ну, что за народ: то плачет, то кричит…зато… – И он улыбнулся, погрузившись в приятные размышления.

Наконец, иудеи, спохватившись и продолжая заунывно тянуть псалмы, кучкой направились к воротам крепости.

Панфера дал знак центуриону Квадрату идти за ним следом и скрылся в глубине прохладного сумрачного коридора, быстро прошёл в свои комнаты, кинулся на ложе и, облегчённо переводя дух, взял с подноса горсть вяленого винограда, высыпал себе в рот. Потом Панфера подтянул к себе запотевший кувшин с вином и, обливаясь, шумно хлебнул из него. С нарочитым равнодушием спросил центуриона:

– Вижу, ты, Квадрат, не нашёл Мессию.

– Нет.

– Ну, а кто-нибудь на горе Елеонской был?

– Да, несколько нищих.

– И ты думаешь, что Мессия не мог быть таким среди этого сброда?

– Так ведь он царь иудейский. Неужели в рванье будет ходить? – смеясь, ответил Квадрат. – Народ такому не поверит.

– Правильно говоришь, а я думал, что ты дурак. А теперь скажи мне: был ли там человек лет двадцати с лицом гладким, некрасивым и, как будто, усталым?

– Да, был. Он как раз и сидел со своей братией на поляне и делил куски хлеба. К тому же, Панфера, я знаю Февду Мессию.

Комендант одобрительно кивнул головой, сел на ложе и указал глазами на кувшин.

– Выпей, ты хороший солдат. Я буду говорить о тебе прокуратору.

Он подождал, пока центурион пил вино. И когда тот, повеселевший, оторвался от кувшина, добавил:

– Найди Февду, и ещё сегодня распни его… Да что мне говорить. Ты сам знаешь, Квадрат, как понравиться Понтию Пилату.

И он махнул рукой в сторону входной двери. Когда центурион вышел из комнаты, Панфера наклонился над ложем и вытянул из-под него небольшой сундучок, в котором комендант хранил свои личные и деловые документы, открыл, взял в руки связку папирусных свитков. Панфера развернул один свиток и любовно оглядел план усадьбы. Счастливо смеясь, провёл грубым пальцем по ровной строчке слов, медленно прочитал:

«…рядом небольшой холм, а внизу родник с ледяной водой. Над ним стоит беседка…»

На глазах Панферы заблестели слёзы, он выдавил их кулаком и раскрыл второй папирус, на котором был рисунок городского дома. Отрицательно мотнул головой.

– Нет. Я хоть и плебей, но – богатый. С плебеями селиться не буду, а впрочем…

И он, рассеянно глядя перед собой, улыбнулся детской улыбкой, мысленно видя, как он возлежал в носилках, которые несли крепкие рабы, одетый в дорогие одежды, с золотыми перстнями на руках, завитый и умащённый дорогими маслами, а не овечьим жиром, как всякий сброд, и декламирующий стихи. А соседи – выглядывали из своих нищих домов и, разинув изумлённо рты, кричали:

– Эй, смотрите – этот вельможа точь в точь похож на Панферу!

Панфера сильно распахнул рот и, оглушая себя хохотом, ударил кулаком по столу.

– Да! Так оно и будет!

Он взял факел и, посмеиваясь, подошёл к малоприметной двери из кедровых досок, окованной медью, открыл потайной засов и шагнул в тёмное помещение. Аккуратно вернул дверь на место, щёлкнул засовом и поджог факелы, что были вставлены в гнёзда стен. Когда факелы вспыхнули, осветили стоявшие в центре комнаты сундуки, Панфера бестрепетной рукой откинул крышки сундуков и неторопливо стал ходить от одного к другому, беря то горсть золотых монет, то чашу, то венок, подносил к глазам, говоря:

– А, пожалуй, я богаче иного сенатора. Поживу, как Лукулл. Вот-де Панфера – безродный плебей. – И, уже гася факелы, он окинул взглядом комнату, буркнул: – Надо поставить новые сундуки. Видно, скоро весёлые дни наступят. – И зевая, добавил:– Ох, и заботы будет. Да я в накладе не останусь. Так-то вот.

Глава тридцать шестая

Царь Галилеи, являясь тетрархом, то есть четверовластником не существовавшего царства Иудея, Ирод Антипатр скучал, живя в своём роскошном дворце в Тибериаде. Город находился на западном берегу Генисаретского озера, которое в этом месте было шириной не более десяти стадий. С огромной террасы, где по вечерам в прохладные часы пировали друзья Антипатра, хорошо был виден противоположный берег озера с густой изумрудной зеленью лесов. А за лесами на близком горизонте тянулась длинная цепь невысоких гор с могучими кедровыми деревьями. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь ветви царственного кедра, скользили по озеру длинными, узкими и разноцветными полосами и приводили в восторг тех, кто любовался ими с террасы дворца.

Когда однажды в город прискакал на взмыленном коне сотник Кондратий и сообщил Антипатру, что новый прокуратор Палестины отправил в Иерусалим статуи Тиберия, душа царя встрепенулась. И он, ещё минуту назад рассеянно глядевший на ослепительный закат солнца, раскинувшись на драгоценном ложе – фыркнул, понимая, что в Иерусалиме обязательно должно было произойти восстание иудеев. Антипатр вскочил с ложа и, раздувая ноздри в предвкушении кровавого зрелища, жестами рук приказал своим придворным немедленно собираться в дорогу. И в нетерпении, словно пробудившись от дремоты, он быстрым шагом прошёл коридоры и лестницы, вскочил на дворе на коня и, не обращая внимания на то, что его придворные ещё галдели на террасе, в сопровождении одного верного Кондратия, царь галопом направил скакуна в улицы города. Он сбивал и давил встречных пешеходов.