Литтмегалина - Дом на берегу

Позже я начала понимать, почему мы, Колин и я, так ею заворожены. В ней было все, чего не хватало нам – мы были как две маленькие серые льдинки, невидимые в темноте, тогда как Натали беснующееся пламя, разгоняющее мрак. Нам двоим всегда не хватало энергии; она же громыхала, сбегая по лестнице, и движения ее были резкими, рассекающими воздух, подобно ударам меча. Если она смеялась, ее хохот разносился далеко, и это были единственные звуки смеха, которые мы с Колином слышали в этом доме, потому что сами никогда не смеялись. Натали была самой жизнью, жизнью, что пугала меня и Колина, целыми днями лежащего в промозглой комнате в ожидании аморфной смерти.

Голос Натали звучал все так же насмешливо и небрежно, когда она бросала мне пару слов, проносясь мимо, но я видела ее все чаще. Она встречалась мне как бы случайно: в оранжерее, в кухне, на берегу моря, натыкалась на меня в холле, когда я возвращалась к себе после очередного занятия с Колином. Иногда – всегда неожиданно – она вступала со мной в диалог, начиная с фразы, казавшейся обрывком уже долго длящегося разговора. Она никогда не здоровалась и никогда не прощалась.

– Да-да-да! – разгневанно выпалила она, приблизившись ко мне однажды. Я сидела на лавочке на берегу моря, с блокнотом на коленях и приборами для рисования, разложенными справа от меня. – Я грубиянка, согласна, но не идти ли ему в задницу с его суждениями обо мне?

С ее словечками я уже смирилась, так что в этот раз не вздрогнула. Очевидно, Натали опять поругалась с Леонардом, что случалось нередко. Иногда ее крики были слышны даже в моей комнате на втором этаже, тогда как тихий голос Леонарда никогда не покидал пределы кабинета. Причины их ссор оставались неясными, отчего возникало ощущение, что Натали способна прийти и закричать на Леонарда без всякого повода, так же, как без приветствия она начинала разговор.

– Может, я не грубиянка вовсе, а просто одичала? Нет… и в детстве я была не лучше.

Она села рядом со мной. Я украдкой покосилась на нее – щеки еще розовые, неостывшие от гнева.

– Ты рисуешь, Умертвие? – спросила Натали с удивлением.

Прозвище «Умертвие» мне совсем не нравилось, но Натали не обращалась ко мне иначе. Однажды я спросила ее, почему она называет меня так, и она ответила: «Потому что лицо у тебя бледное и невыразительное. Как у мертвецов на фотографиях post-mortem».

– Да.

– Я всегда завидовала людям, у которых есть способности к рисованию.

– Сомневаюсь, что у меня есть способности, – возразила я. – Для меня это никогда не было простым занятием. И мне не хватает фантазии.

Обмакнув кисть в синюю краску, я обозначила море горизонтальной линией. Натали наблюдала, подперев голову ладонью. У меня дрогнула рука, и я аккуратно провела вторую линию, поверх неудавшейся. Натали мешала мне своим присутствием.

Я вздохнула.

– Можешь рассказать мне, почему ты кричишь на мистера Леонарда, Натали?

– Почему? – повторила Натали, заполняя паузу, необходимую, чтобы подумать над ответом. – Потому что если я не буду на него кричать, то сойду с ума. Почти уверена, что сойду. И потому что он злит меня.

– Чем злит, Натали?

Она по-кроличьи наморщила нос.

– Самим фактом его существования.

– Но он твой кузен, Натали, – я макнула кисточку в стакан с водой.

– Да, а Колин мой родной брат. Мне очень не повезло с родственниками. Но общая кровь не мешает мне их ненавидеть. Из-за них… все это. Леонард изуродовал мою жизнь. Он запер меня здесь!

Я посмотрела на нее, недоумевая, как вообще кто-то сумел запереть ее. Это же как помешать водопаду падать.

– Мистер Леонард непонятный.

Натали стиснула зубы.

– Он говорит, что меня нельзя оставлять без контроля. Что я не смогу жить самостоятельно, не разрушая себя. Что, дай мне волю, я буду попадать из одной плохой истории в другую.

Я подумала, что, возможно, Леонард не настолько заблуждается в этом мнении, как считает Натали. Она смотрела на мой рисунок. Когда она сердилась, ее глаза светлели, приобретая цвет серебра.

– На небе сплошные тучи, а не белые облака, как у тебя. И море беспокойное, черное. А у тебя полный штиль.

Я пожала плечами.

– Я предпочитаю, чтобы на моем рисунке было так.

– Угу. Тихо, мирно, спокойно. Не как на самом деле.

– Ну может быть, – сказала я, чтобы не спорить.

– Нарисовано неплохо. Но скучно и безжизненно. Даже в чистом листе больше энергии.

Повисло молчание. Я почувствовала, что завершать рисунок у меня нет никакого желания. После слов Натали он предстал мне бессмысленным и неприятным, и я подавила в себе порыв смять лист и бросить, признавая перед Натали свое поражение.

– Твое лицо стало грустным, – равнодушно сообщила Натали.

Забывшись, я положила ладонь на листок, пачкаясь в не успевшей высохнуть краске.

– Когда мой отец уезжал, я сразу начинала ждать его возвращения. Ждала день за днем. Рисовала, чтобы убить время. Рисование затягивает и успокаивает. Отвлекает от тоскливых мыслей.

– И что ты рисовала?

– То, что было в доме, и что я видела из окон. Собак, деревья, греческие вазы. Фрукты на тарелке. Однажды я нарисовала портрет Хаксли, это наш дворецкий. Он старый и ужасно некрасивый, но у него интересное лицо. Еще я пыталась нарисовать по фотографии мою мать, но мне не понравилось, как получилось, и я выбросила этот рисунок.

– Рисовать греческие вазы и яблоки – какая тоска.

– Вокруг меня не было ничего интересного. Когда я старалась придумать что-то, я обнаруживала в своем воображении только пустоту. Иногда спонтанно возникали образы… но сразу забывались, и мне уже не удавалось восстановить их. Хотя… однажды я нарисовала тропический остров, окруженный ночным морем. Как раз в этот момент вернулся мой отец. Он подошел, заглянул мне через плечо и сказал, что море не бывает таким зеленым, а звезды такими большими и красными. И я подумала: «А ведь действительно нелепо».

– И снова начала рисовать вазы.

– Я понимаю, что мои рисунки плохие, – сказала я, зачем-то начиная оправдываться. – Я их не храню, сразу выбрасываю. Даже мой папа считал их ерундой.

– Сволочь твой отец. И идиот.

– Ты совсем не знаешь его! – порывисто возразила я, поднимаясь с места.

– Да тихо ты, Умертвие, – усмехнулась Натали, надавливая мне на плечо, чтобы я опустилась на лавку. – Того, что ты рассказала, мне хватило, чтобы понять. Пьяница, игрок и безнадежный эгоист, который тратил свою жизнь, не задумываясь о дочери. Ну разве нет?

– Нет, – мне впервые захотелось, чтобы она ушла.

– В этом вся ты, Умертвие. В отрицании. Тебе не плохо, и твой отец не плохой, и море не штормит, и ты не думаешь о том, о чем ты думаешь. Закрытый разум, ты и саму себя туда не пускаешь. Поэтому твое воображение пусто. Оно не прошло твоей цензуры.